– До утра авось выдержит. Там и дождь кончится, – сказал Варлам бодрым голосом, которому Валентина не поверила ни на грош. Неужели он не понимает, что это конец? Ничего уже не будет как прежде. Буря если и стихнет, то на её место придёт другая, ещё злее. Потом река, выйдя из берегов, доползет и сюда, чтобы затопить дом вместе с ними.
Ничего из этого Валентина вслух не сказала. Варлам не поймёт. Скажет, она выдумывает. Плохо с погодой, конечно, плохо, но дождь не может идти всё время; даже в каких-нибудь джунглях, на далеких югах, такого не бывает. И вообще – подумает, горазды бабы разводить нюни на пустом месте, фантазировать, плести небылицы. Может, он и прав. Может, теперь и возраст у неё такой – старушечий. Старухи мнительны и боязливы, что поделать, особенно, когда остаются одни.
Валентина утёрла потное лицо и оглядела напоследок чердак. Какие-то ящики, старый сундук в дальнем углу, два сломанных стула, доски, рабочая одежда Виктора – со старых времён, когда он работал в колхозе водителем – неужели это тряпьё до сих пор здесь? – старая цинковая детская ванна, в которой купали не только Валентину, но и её мать, доска для стирки, кипы газет советских времён, старая громоздкая радиола, картина в раме, колёса от велосипеда, старые валенки, три пары, лыжи и керосиновая лампа с треснутым плафоном. Много лет Валентина не заглядывала сюда и теперь с трудом припоминала историю этих вещей. В основном они предназначались на выброс – когда отлежат своё, но руки у них с Виктором до генеральной уборки так и не дошли.
Неприятными на вид были эти свидетели прошлого, словно через щель во времени смотрела Валентина в исчезнувшую жизнь. Не на ту её сторону, где радостно и легко, а на другую, изнаночную, где ломаются полезные вещи, а тени некогда живых людей бесцельно бродят в поисках чего-то. Возможно, это они спрашивали у неё, зачем она здесь. Возможно, ей не показалось.
Чувствуя, что в груди растёт тяжесть, Валентина вспомнила свои недельной давности сон. Умершая мать будто бы пришла к ней пить чай с тортом. Она принесла его с собой, торт в квадратной коробке, каких уже не делают. И вот ставит она его на стол и говорит: «Виктор-то обещал заглянуть, но, видимо, забыл! Где он?» Валентина ответила: «Так занят. Сделает все дела – и придет». Садится мать на табурет, развязывает шпагат, которым обвязана коробка, снимает крышку; сама же Валентина хлопочет над чаем, думая – во сне: «Зачем пришла? Что Витя ей обещал? Ведь покойница». Проснулась тогда Валентина с колотящимся сердцем и пульсацией в висках.
Сопел муж на своей половине кровати.
Валентина никогда не была такой суеверной, как бабка. Та бы точно сказала: «Мать твоя его с собой зовет. Дурной знак, Валька».
Варлам прикоснулся к её руке. Мигом разлетелись колючие мысли.
– Идём. Нечего тут делать.
Она спускалась первой, пока деверь стоял наверху и светил на пол прихожей фонариком.
На кухне неслышно юркнула во тьму тень Барсика. Валентина достала корм и насыпала ему, машинально, не думая, полную миску. Жаль было кота почему-то. Что теперь будет с ним? Что с ними всеми?
Варлам пристроился курить у косяка, а Валентина вытащила свечи, зажгла и расставила по кухне.
– Веришь в сны? – спросила она у деверя, хмуро взирающего на свои ногти.
– Нет, конечно.
Тогда она рассказала ему о сне, где с ней разговаривала мёртвая мать.
– Не бери в голову. Чушь, – сказал Варлам.
