Наш коридор ничем не отличается от коридора для гостей – он один и тот же, только разделен установленной когда-то перегородкой. В конце коридора деревянная приставная лестница, сделанная из толстых стволов деревьев, которая ведет на крышу. А на крыше – моя комната.
Моя комната.
Она выглядит точно так же, как и два года назад, когда я уезжала из Аспена. Здесь успела недолго пожить Пейсли. Она занимается фигурным катанием и переехала сюда в прошлом году. Тогда она не знала, как ей быть: она сбежала от своего тренера в Миннеаполисе и оказалась в Аспене. Я люблю ее. Все ее любят. Пейсли – она как Аспен. Рядом с ней ощущаешь покой.
Я улыбаюсь, окидывая взглядом комнату. Либо она тщательно старалась ничего не испортить, либо мама расставила все так, чтобы я чувствовала себя как дома. Я вполне допускаю и то, и другое.
Стены расположены под углом, а окно – на треугольной стене, которая ведет на улицу. В начальной школе я была самой крутой, потому что всем говорила, что живу в треугольном доме.
Эта комната – воплощение мечты каждой девушки, которая любит уютное Рождество. По балкам крыши вьются гирлянды. Стены сделаны из необработанного дерева. Я никогда не клеила на них обои, потому что мне так больше нравится. Вдоль стен стоят широкий шкаф, старинный письменный стол, которым я никогда не пользуюсь, и два комода. Мой взгляд скользит к дивану с белой обивкой под двойным окном. На шторах до сих пор висит золотая гирлянда с рождественской звездой, которую я повесила несколько лет назад, а потом, конечно, забыла о ней. Почему-то мне не захотелось потом ее снимать. Мне она нравится.
Дерево под ковром с ромбами скрипит, когда я прохожу по комнате. Странно снова оказаться здесь. Не просто временно, а именно вернуться. Снова в Аспен. Снова в свою комнату. Это самый настоящий психоз в худшем смысле этого слова, потому что в этом месте все слилось воедино. Все воспоминания – и хорошие, и плохие – нахлынули разом.
Я опускаюсь на кровать и наслаждаюсь упругостью матраса. В общежитии Брауна такого не было – он был жестким, как бетонный блок, несмотря на то что мы потратили кучу денег на мое обучение, все мои сбережения. Несколько тысяч долларов за бетонную кровать – супер, правда?
Я провожу ладонью по краю кровати, касаясь полированного дерева с белой отделкой.
Эту кровать смастерил мой отец. Мне было четырнадцать, а ноги у меня были такие длинные, что на полфута выступали над рамой детской кроватки. Поэтому я всегда спала в позе эмбриона, чтобы с нее не свешиваться. Подумать только.
Примерно в это время я начала встречаться с Уайеттом. Мы оба были совсем еще юными, зелеными, настолько влюбленными, что едва могли смотреть друг на друга, не краснея. Однажды субботним утром отец решил проверить способности Уайетта к ремеслу. Он взял его в Красные горы, срубил дерево и за день сделал вместе с ним эту кровать. После этого отец стал считать Уайетта членом семьи. По крайней мере до тех пор, пока сам не сбежал в Хэмптон с загорелой туристкой и больше не выходил на связь.
С тяжелым вздохом я опускаюсь на старое лоскутное одеяло и поднимаю руку, чтобы отодвинуть от лица гирлянду. Она висит по всей комнате. Раньше она крепилась к деревянной балке над головой, но со временем скотч, видимо, отклеился. Я смотрю сквозь наклонный световой люк прямо над собой. Мы установили его позднее, потому что в детстве я всегда мечтала считать звезды перед сном. Сейчас на горизонте клубятся утренние облака, окрашивая небо в розовый цвет. Я закрываю глаза.
