– Спит! – он резко понижает голос. – Там с ней бабушка… Ну, держись! Я спать больше уже не буду! Я держу за тебя кулаки! Давай там, это!
– Даю…
Меж тем дела идут неблестяще. Схватки сходят на нет. Верник уже не шутит, а только подбадривает. За окнами давно рассвело, родилку заливают яркие солнечные лучи, в парке за окном полосы света и тени. Но для Марины все кругом призрачно и невнятно. Она уплывает, сил не осталось даже на страх. Вдруг она совершенно ясно понимает, что может умереть сейчас, вместе с двумя маленькими мальчиками, которые толкаются внутри нее в темноте.
– Сейчас мы вколем тебе окситоцин, он стимулирует схватки, – наклоняется к ней Верник. – Почти полное раскрытие. Осталось потерпеть совсем чуть-чуть. Ты родишь через полчаса.
Родилка наполняется докторами. Верник, Вирсавия, доктор-неонатолог, детская сестричка и еще кто-то; и студенты – индийцы, русские, китайцы…
Ее переносят на кресло. Поднимают повыше, велят взяться за железные трубки, чтобы эффективнее тужиться. Она берется за штыри и раскорячивается, напоминая сама себе курицу-гриль, распяленную на вертелах перед жаркой.
– Эй, слушай меня, на следующей схватке ты будешь тужиться, – говорит Вирсавия. – Тужься, как будто какаешь.
Она пытается тужиться, но чувствует только дикую, распирающую боль. Ее подгоняет мысль о том, что сейчас, очень скоро, она должна закончиться.
– Молодец! – кричит Верник. – Давай-давай-давай… Стоп! Давай-давай-давай…
Подключается Вирсавия:
– Еще-еще-еще-еще-оо!
Она старательно тужится и вдруг начинает чувствовать что-то блаженно-правильное, как будто ее тело вдруг само догадалось, что делать. Выдох, неудержимая потуга, еще одна, и из нее выскальзывает крепенький, пятнистый скользкий боб, первый новорожденный.
– Почему он не кричит?! Шлепните его, оживляйте его, оживляйте!.. – говорит Марина, пытаясь приподнять голову.
– Да чего тут оживлять, тут и так все живое, – говорит неонатолог где-то в зеленоватой мгле, пронизанной лучами рассветного солнца.
Она поднимает новорожденного повыше и кладет его на весы:
– Мальчик. Три двести пятьдесят.
– Ого! – говорит Верник. – Неплохо для двойни, – но на ребенка он не смотрит, он смотрит на Марину; он ухватывает двумя пальцами ее живот и принимается резко трясти его, как пододеяльник, в котором комком катается, задыхаясь, второй ребенок. Матка растянута, схваток нет. Верник, Вирсавия и Марина рожают теперь втроем: один трясет живот и надавливает на него, пытаясь вызвать схватки, другая выковыривает ребенка, одновременно крича «еще-еще-еще!», сама же Марина, сжав скользкие, мокрые от пота черные железные штыри, тужится изо всех сил, которых давно не осталось.
Второй ребенок рождается живым и почти невредимым. Его сразу кладут в кювез – подышать кислородом.
Родив плаценту, Марина лежит на кресле. Ее трясет, глаз дергается. Вирсавия приносит ей одеяло. Марина просит дать ей мобильник и негнущимся пальцем нажимает на «повтор» – звонит мужу.
Потом, уже на следующую ночь, приходит молоко.
Вот нахлынул жар, набухли груди, выдавливаются и стекают сладкие белые капли. Ты берешь младшего мальчика, раскрываешь голеньким. Кладешь его к себе на живот. Голодный малыш высовывает язычок, находит сосок и вцепляется жадно и торопливо, вывернув губы. Он ест, шумно глотает твое молоко, сосет тебя, теребит сосок язычком, он засыпает на тебе, ухом к твоему сердцу, и ты чувствуешь его маленькие посасывания.
