–
Значит, тебе это просто не надо, Зин. Это же была Петькина мечта, а не твоя. Что бы ты делал на Земле Франца-Иосифа? А на мысе Марии?
–
Смотрел. Исследовал.
–
Ага, много от тебя там пользы.
–
Чувство какой-то фатальности, предопределенности, не могу понять, что происходит. Как будто время уходит. Вчера подумал, умру, и какими мои последние слова будут? «Несите лестницу»
41
?
–
Ты что такое несешь? Ты пьян в стельку, Зенкевич! Дурак! «Несите лестницу», знаешь ли, уже занято. И «Спокойной ночи, котенок»
42
тоже.
–
Эти гении расхватали все лучшее.
Кэт невесело улыбнулась и напомнила:
–
Нерон сгенерировал шедевр.
–
«Какой великий артист умирает»?
–
Да. Это так прекрасно. Какими же они были замечательными актерами, эти римляне. А Цезарь? Тут жест, какой жест. Совершенно театральный. Он же расстегнул свою накидку, или что там у него было? Пеплос
43
? Чтобы покрасивее упасть. Он же на зрителя отработал, довел свою роль до конца, да такого красивого, что мы все до сих пор о нем говорим.
–
«И ты, Брут?». А Веспасиан
44
и его прекрасное «Кажется, я становлюсь богом»?
–
«Кажется, теперь я стану богом». – Педантично поправила Кэт. – В цитировании требую точности.
–
Ну да, конечно, простите, ваша светлость, падаю ниц. Конечно, это же не мой далекий прадед «воскресил Корнеля гений величавый»
45
!
Кэт впервые за несколько дней засмеялась:
–
Это однофамилец был. – Она снова погрустнела. – А сейчас что, Зенкевич. Сейчас так красиво умереть нельзя даже на сцене. Римляне, конечно, лицедеи. Театр боевых действий, политическая арена… Это только они могли придумать…
–
Ну должно же и нам что-то остаться… Гриня, помнишь, сказал: «На мысе Марии». Тоже поэтично. Нет?
–
Он сказал: «На мысе Марии»? – Не поверила Кэт.
–
А ты не помнишь? Или ты не слышала? А, да, тебя уже уволокли… Ты так орала… Когда я подбежал к нему, он был еще жив. Схватил меня за руку и прошептал почти беззвучно, но очень четко: «На мысе Марии, запомни, на мысе Марии». Последние слова.
–
У тебя прекрасная память. – Оторопев, почти механически пробормотала она.
–
Мне было шестнадцать. Это была первая смерть, которой я смотрел в лицо. И последняя, впрочем. Больше на моих руках не умирал никто.
–
Гринев точно так и сказал?
–
«На мысе Марии, запомни, на мысе Марии».
–
А что на мысе Марии?
–
Ты меня спрашиваешь? Я туда так и не доехал. Откуда мне знать. Тебе, пожалуй, лучше должно быть известно.
–
Он знал столько островов, проливов, перевалов, всех этих «земель Санникова»… Мыс Марии… Почему именно он?
–
Говорю же, это была его мечта.
–
Это не была его мечта.
–
Но он мне о нем столько раз рассказывал. Я очень хорошо помню.
Кэт долго искала в сумке свой айфон, потом долго, промахиваясь мимо нужных букв, набирала в браузере это название.
–
Да, рассказывал, он о нем знал, он много чего знал. Но это… С чего ты взял, что это на Севере?
–
Петька был помешан на Арктике. Это могло быть только там.
–
Мыс Марии – на Сахалине. – Читала Кэт. – Ты ничего не путаешь? Сахалин – это вообще не его история. Очень странно и не похоже на Петьку. Зачем перед смертью вспоминать именно его? Вместо любимой Арктики.
–
Нет. Как бы высокопарно ни звучало, но никогда не забуду шепот умирающего друга. Он совершенно точно говорил о мысе Марии.
–
Все, хватит, Зин, пить и думать о смерти. Философы хреновы собрались. И о собственной ничтожности тоже хватит. Тебе нужно думать о жене и сыне, понял?
