Мысль Гира - страница 35

– Это все святость, ясное дело, почему! – раздался подпитый голос рядом.

Подняв взгляд, Гир и товарищи увидели рядом помятое лицо, которому явно выдали больше, чем положенные две кружки черноземного пива. Лицо это принадлежало крестьянину, что можно было определить по его крючковатым от работы пальцам, сгорбленной спине и хилым мускулам, а также широкой и простой рубахе, подвязанной самой обычной веревкой. Такие серые рубахи были в почете в деревне Черноземке, откуда и прибыла стоящая неподалеку телега с пивом.

– Экие ты вопросы странные задаешь, – устало усмехнулся мужичок, плюхаясь на пень с противоположной стороны стола. – Тут и думать не надо, чего тут думы думать? В день Ишки святость его распространяется, а брюхосветы, как известно, святость энту любят, вот и летят с лесов вокруг.

– А что же, в другой день святости нет? – задал Гир вопрос, смотря на мужичка, который больше всего был заинтересован его кружкой с пивом. – Иль святость измеряется как-то? С утра побольше святости, а вечером поменьше? Так, что ли?

– Тьфу ты! – возмутилось помятое лицо, не отрывая взгляда от кружки. – Говорят же, что святость в день Ишки больше. А то как же иначе-то могло бы быть? Ежели день Ишки, то и святости поболее должно быть!

– Ну, это пусть так! – не выдержав, расхохотался Гир, дивясь аргументам собеседника. – А давай я тебе вот такой вопрос задам…

– А чего это мне на вопросы-то отвечать? – прищурив один глаз, спросил мужичок. – Какова польза моя?

– Чтобы беседу поддержать и до истины докопаться, – беззаботно парировал Гир, делая едва смочивший губы глоток пива для вида, – ну и пива попить, раз уж мы рядом с черноземским бочонком сидим. Ты ведь из Черноземки? Как звать?

Глаза мужичка при словах «пива попить» блеснули влажностью, а рука сама потянулась к кружке, выдвинутой Гиром на середину стола.

– Это Седька Горбатый, – представил Ули незнакомца, – верно ведь? Раньше самой большой пахотой владел в Черноземке, ежели мне память не изменяет, а после того случая с землепашцами хозяйство его поредело да и…

– Ежели я горбатый, то от труда праведного, а ты, щекастый, отчего, а? – зыркнул мужичок злобно на Ули, явно задетый прозвучавшим прозвищем.

– А я работаю много и ем немало! – расхохотался Ули, выпивая третью кружку пива, взятую у Марты. – Но ты не обижайся, я не со зла тебя обозвал, так уж повелось. Но скажи, правда, что когда твоих работников на поле умертвия пожрали, еще ночи не было? Давно ведь было это, лет эдак десять назад? Я тогда малой совсем был, а про тебя после того случая более и не слыхивал.

– Двенадцать! – поправил мужичок и без разрешения взял кружку Гира и выхлебал добрую половину, чему владелец пенного вовсе не противился. – Пятерых мужиков пожрали кровососы!

– Быть не может, что днем, – недоверчиво фыркнула Марта, – они днем и носа из укрытий не кажут. Лесорубы говорят, что солнце для них точно огонь для нас, попадет лучик, так они чуть ли не сгорают.

– А вот еще как может! – гаркнул Седька, отчего веселящиеся вокруг люди резко обернулись, но видя явно перебравшего с пивом крестьянина, возвращались к своим делам. – Я сам тогда в поле был. Тот день был жуть какой пасмурный, тучи на небе ну прям волоком идут, серо вокруг, и еще мелкий поганый дождичек так и донимал с самого утра. Я тогда еще работникам моим предлагал, мол, давайте-ка завтра кусок, тот, что ближе к лесу, перепашем. Владения у меня тогда большие были, так что за Черноземку и святодревы выходили, и шагов этак тридцать пройдешь и уже под кронами дерев окажешься, если от края угодий отмерять. Они мне твердили тогда в ответ, как сейчас помню: «Разве же это непогода? Едва накрапывает, так что и поработать можно, пока сильного дождя нет». На том мы и сошлись и пошли в поле: их пятеро и я – шестой. Нужно было соломину от пшеницы перепахать с землей, эдак земля на следующий год мягче и шибче становится. Утро прокопали – все хорошо. Обед – только вымокли прилично, потом в дому пообсохли, поели и пошли на вечер. Решил доделать в один день… Эх, дурак я, дурак! Ежели отговорил бы, так, может, и живы бы были, а!? Да ясное дело бы жили, а так вон на что жизни свои обменяли!