Я сначала не понял, что меня берут по сниженной цене; и только когда мне было около одиннадцати, Флип и Самбо начали попрекать меня этим фактом. Первые два или три года я прошел через обычную образовательную мельницу: затем, вскоре после того, как я начал учить греческий (я начал учить латынь в восемь, греческий в десять), я перешел в стипендиальный класс.
В школе Святого Киприана ваша задача состояла в том, чтобы выучить именно то, что могло бы создать у экзаменатора впечатление, будто вы знаете больше, чем знаете на самом деле, и по возможности не перегружать свой мозг чем-либо еще. Предметы, не имеющие экзаменационной ценности, такие как география, почти полностью игнорировались, математика также игнорировалась, если вы были «классиком»; науки не преподавались ни в какой форме – более того, они были настолько презираемы, что даже интерес к естественной истории не поощрялся.
Латынь и греческий язык, основные учебные предметы, были тем, что считалось важным, но даже они преподавались неразумным образом. Мы, например, никогда не читали до конца даже одну книгу какого-нибудь греческого или латинского автора: мы просто читали короткие отрывки, которые были выбраны потому, что их можно было принять за настоящий перевод.
В течение последнего года или около того, прежде чем мы начали получать стипендии, большую часть времени мы проводили, просто прорабатывая стипендиальные работы предыдущих лет. В распоряжении Самбо были такие образцы из каждой крупной государственной школы.
Но самым большим возмущением было преподавание истории. В те дни существовала чепуха под названием «Премия истории Харроу», ежегодный конкурс, на который претендовали многие подготовительные школы. Для школы Святого Киприана было традицией выигрывать его каждый год, как должны были и мы, потому что мы проработали все возможные вопросы, которые задавались с момента учреждения конкурса. Это были глупые вопросы, на которые можно ответить, выкрикивая имя или цитату. «Кого обезглавили в открытой лодке?.. Кто поймал купающихся вигов и убежал с их одеждой?..» Почти все наше историческое учение находилось на этом уровне. История представляла собой череду не связанных между собой, непонятных, но – каким-то непостижимым для нас образом – важных фактов с привязанными к ним звучными фразами. Я вспоминаю, как наиболее проницательные мальчики подпрыгивали на своих местах, выкрикивая правильные ответы и в то же время не испытывая ни малейшего интереса к смыслу событий.
* * *
Но история и подобные второстепенные предметы были все же неплохим развлечением. Между тем именно в «классике» у меня возникло настоящее перенапряжение. Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда я работал усерднее, чем когда-либо с тех пор, и все же никогда не казалось возможным приложить те усилия, которых от меня требовали.
Мы сидели вокруг длинного блестящего стола, сделанного из какого-то очень бледного твердого дерева, а Самбо подстрекал, угрожал, увещевал, иногда шутил, очень редко хвалил, но всегда подталкивал: «Давай, ты, маленький бездельник! Продолжай, праздный бесполезный мальчишка! Вся беда в том, что ты бездельничаешь. Ты слишком много ешь, вот почему! Вы поглощаете огромное количество еды, а затем, когда вы приходите сюда, вы уже в полусне. Вы не думаете. Твой мозг не потеет».
Он постукивал по твоей голове своим серебряным карандашом, который, насколько мне помнится, был размером с банан и уж точно был достаточно тяжелым, чтобы набить шишку, или протягивал руку под столом, чтобы ударить тебя по голени.
