– Не Парамыгин ли?
Она по своей старой привычке работника политотдела интуитивно ушла от ответа, оставив последнее слово за мной:
– А если не заберу?
– Тогда в огонь, – резко ответила она, – таково распоряжение политуправления.
– Знаете, пожалуй, зайду.
– Как считаете необходимым, Николай Никитич.
На втором этаже около кабинета Дубяйко толпились вчерашние секретари партийных организаций, партгрупорги, секретари ревизионных и других комиссий, так или иначе связанные с партийными структурами. Кто-то нервно потирал ладони, кто-то рассказывал забавный анекдот, кто-то, заложив руки за спину, молча уставился в окно и наблюдал, как солдаты снимали лозунг «Народ и партия – едины!», даже не успевший, как остальные, выгореть на солнце. Лозунг срединой завернулся, зацепился за ветки дерева, и «партия – еди…» никак не хотело поддаваться солдатам, которые неспешно дергали за парашютные фалы, служившие для лозунга растяжками. Вскоре кумач не выдержал и, разорвавшись между словами «партия» и «едины», сполз с дерева. Усатый прапорщик начал аккуратно сматывать ткань в рулончик. С другой стороны штаба шел демонтаж огромных портретов членов и кандидатов в политбюро ЦК КПСС, вывешенных в рамках из нержавеющей стали много лет назад и обновлявшихся с уходом одного члена Политбюро и приходом нового. В последнее время фотографии даже не успевали обновлять, и три последних рамы зияли пустотой.
Смотревший в окно капитан вдруг громко спросил:
– А в рамы теперь кого?
– Да хотя бы тебя!
Тот же капитан улыбнулся:
– Да нет, я к тому, что уж очень рамы хорошие.
Из дальнего угла послышалось:
– За эти рамы когда-то Мандровского чуть было из партии не исключили. До госпиталя довели.
– А, помню, какому-то проверяющему из штаба округа не понравилось, что краска на железе потрескалась, так за ночь старые срезали, а новые сварили и забетонировали.
– Кажется, в семьдесят восьмом или девятом.
– Девятом, перед самым нашим входом в Афганистан.
– Да, на эти рамы с нас деньги собирали. Ох и ругался народ!
– Он и сейчас не очень-то тихий. Слышали или нет, в ТЭЧ собираются суд чести над партбилетом устроить. Секретарь их, майор Конюхов, сейчас у Дубяйко, не иначе об этом разговор, вот и нас собрали, – пожилой майор, из тех, которые, казалось, были вечно в одной должности и постоянно избирались партийными секретарями в своих подразделениях, вздохнув, добавил: – Начало положено.
– Чему начало, ты о чем?
– Да о том же, что сначала судят партбилет…
Вдруг как по команде все разговоры стихли и офицеры уставились на майора:
– Иваныч, это как же так?
– Сходи в ТЭЧ, тогда поймешь!
– Дуреем, братцы, дуреем. Сам-то как считаешь?
– Нормально, время дураков сменяется временем идиотов.
Открылась дверь кабинета Дубяйко, оттуда высунулась голова Баулова, известного в офицерских кругах своим умением произносить застольные речи и здравицы:
– Товарищи, заходите, заходите! И побыстрее, время не терпит! – и сделал широкий жест, как будто приглашал на очередное застолье.
Увидев меня, он удивился:
– Разве вас?..
– Да нет, я мимо! – успокоил я Баулова.
В полку на каждом углу разговоры о предстоящем суде над партбилетом. В ТЭЧ готовились к нему основательно. Вызванный в политотдел Парамыгин на все вопросы Дубяйко, что это будет за судилище, односложно отвечал:
– Не судилище, а суд. Ну, нечто вроде спектакля из разряда художественной самодеятельности.
