И, наконец, меня осенило. Конечно же, все предельно просто. Володя – не кто иной, как предводитель стрельцов, под началом которого мне довелось служить в 1650 году. Я сразу же вспомнил и еще одного человека из его окружения, с которым мне теперь часто приходилось сидеть за одним столом, – это был Борча, к этому времени, видимо, помилованный и даже приближенный. Я был несказанно рад за Борчу (звавшегося теперь Ромой), но горькое, постыдное воспоминание омрачало мою радость – я чувствовал, что просто обязан объясниться с Борчей, чтобы хоть как-то, запоздало и лишь на малую толику загладить свою невольную вину перед ним. И не стоит откладывать это в долгий ящик.
Также я знал, что Володя – единственный наследник Бога на Земле, и, может быть, это служило еще одной причиной, по которой мне было так необходимо вспомнить его.
Кроме Володи и Борчи, и остальные лица казались мне знакомыми – вероятно, мы познакомились при тех же обстоятельствах. Странно, что никто из них явно не узнавал меня, – и почему-то я чувствовал себя несколько уязвленным.
Нет, мне не показалось, что Володя и здесь и сейчас остается предводителем, более того, он предводительствует на всем участке, отданном под наше заведение.
Что было странно, так это то, что компания за столом – да и не только – называла Володю Сережей. Сперва это меня озадачило, но, поразмыслив, я пришел к выводу, что в этом нет ничего удивительного: ведь он сын Бога, а стало быть, никто не должен знать его настоящего имени.
– Володя, передай, пожалуйста, соль.
– Я не Володя.
Зачем отрицать столь очевидный и невинный факт? Ах, да…
Я опять назвал Сережу Володей. Каждый раз он поправляет меня со все возрастающим раздражением. В первый миг я удивлен, но сразу же спохватываюсь – ведь я знаю причину. Я очень сконфужен; долго извиняюсь, прежде чем Володя смягчится, а может быть, просто устанет слушать мои извинения. Мне кажется, что он именно устает, иначе зачем бы он стал махать рукой и, недослушивая, уходить. В то же время отзываться на чужое имя он тоже не может себе позволить, тем более в кругу подчиненных.
– Послушай, Борча.
– Как ты меня назвал?
– Извини, Роман. Я понимаю, что после всего, что случилось тогда…
– А что случилось? Когда?
– Ну, не будем вспоминать, ты ведь понимаешь… Так вот, поверь мне, я никоим образом не причастен к тому инциденту. Я не знаю, кто тебя предал, но поверь, это был не я.
Борча молча разглядывал меня.
– Не знаю, батя… Не знаю, о чем ты.
Он как-то странно поглядел на меня, повернулся и пошел, слегка, как мне, показалось, поторапливаясь.
Он так и не простил меня. Я его понимаю, но я не могу так жить. Я добьюсь его прощения. Конечно, в нем говорит гордость, но я найду в себе силы перешагнуть через собственную.
Володя совершенно несносен. Ему необходимо постоянно доминировать, это чувствуется, даже когда он молчит. «Метнись-ка за сигаретами», – вновь я слышу так давно знакомый мне голос, ленивый, пресыщенный, развращенный постоянным безоговорочным послушанием. Ему если и решались возражать, то допускалось лишь канюченье, упование на милость, но ни тени протеста.
К своему омерзению, я начинаю осознавать, что и меня, человека совершенно постороннего, накрывает волна чужого холуйства. Почему-то и мне хочется как-то ему услужить, сказать что-нибудь льстивое, я ловлю себя на том, что размышляю, что бы такого приятного сделать для него – и ничего не придумываю, и не говорю, – однако сами мысли вопиющи!
