1640 год. Москва встречала обоз из Сибири с колокольным звоном.
– Неужто нас так встречают? – ухмыльнулся молодой казак, сидевший на передней телеге обоза.
– Держи карман шире, – захохотал другой казак. – Это народ празднует Святую Троицу.
Сибирский приказ располагался на Ивановской площади Кремля, и Пётр Бекетов велел сразу туда направляться. Конные казаки расталкивали народ, стопившийся на площади, а знающие люди обсуждали обозных, прибывших на телегах.
– Видать прибыли из далёка. Кажись, пришёл сибирский обоз с «мягкой рухлядью». Видал, какие сундуки кованные везут. Да, уж из далёка. Обтрепались казачки на дальней службе, – качали головами люди, – отойдём в сторону, не то зашибут.
Казаки отогнали народ от крыльца Сибирского Приказа, и Бекетов, сойдя с коня, вошёл в дверь палат приказа. В большой палате он увидел длинный стол и сидящих за ним важных дьяков. Они одновременно посмотрели на вошедшего огромного бородатого казака и напряглись. Бекетов поклонился и гулко доложил:
– Я, Пётр Бекетов, сотник Енисейского острога, прибыл с пушниной из Сибири. Вот перечень привезённой «мягкой рухляди».
Он обернулся и крикнул в приоткрытую дверь:
– Вноси!
И казаки стали носить в палату тяжёлые кованые сундуки и ставить вдоль стены. Когда же сундуки открыли, то присутствующие обомлели и поспешили посмотреть на это диво.
– Ого! Какое богатство, – удивлялись дьяки, разглядывая соболиные шкурки, – какие пушистые, все как на подбор!
– Ну, сказывай, – велел Голова Сибирского приказа, и Бекетов неторопливо поведал о суровой доле казаков, тяжёлых походах и боях с дикими племенами Сибири. Не забыл рассказать и о том, что поставлен острог Ленский на Якутской земле, покорённой российскому государю. В конце своей речи Бекетов заявил:
– Вот мои отписки и челобитная, в которой, учитывая свои заслуги, прошу выдать жалование за три года и назначить меня казачьей Головой Енисейского острога, вместо престарелого Болкошина.
– Буду ходатайствовать перед государем, – проговорил Голова приказа. – Хвалю за службу! А жалование за прошлые года получишь в канцелярии.
Бекетов поклонился и, пятясь, вышел из палаты.
– Фу, – отдувался он, глядя на толпившихся у крыльца казаков. – Как же душно и тесно в Москве. А теперя казаки гуляем. Айда в кабак!
В кабаке не продохнуть. Третий день шёл пир горой. Когда казаки уже лежали на столах в дрызг пьяные, Бекетов всё же решился и спросил Урасова:
– Ты уже побывал в родительском доме? Как Дарья? Жива ли?
– Дарья не дождалась тебя, – ответил Урасов, заплетающимся языком. – Отец выдал замуж, но она вскоре овдовела и теперь монахиней пребывает.
– Как же так? – вскричал Бекетов.
– Говорят, она пошла в село Лопатищи к Аввакуму, которому поп разрешил проводить церковное служение, и там постриглась, – ответил Урасов, и его голова упала на стол.
– Дарья, как же я мечтал о тебе – простонал Пётр.
Бекетов, обивая пороги приказа, постоянно думал о Дарье, и чем больше думал, тем более понимал, что потерял её навсегда. Пётр метался во сне, ему снилась нежная Дарья, которая протягивала к нему свои руки и ускользала, когда он пытался её обнять. Проснувшись в поту, Пётр закричал:
– Не могу более оставаться в Москве. Мне душно здесь без Дарьюшки. Быстрей бы уехать отсюда и забыться!
Вскоре Пётр Бекетов получил чин стрелецкого и казачьего Головы Енисейского острога и отбыл из Москвы.
