Ивану было семь лет, в школу ходил. Не мог смотреть на умирающую Зорьку, убежал в баню, стояла она в конце огорода, и там, сидя на лавке, ревел белугой. На Зорькином молоке рос. Мама рассказывала, ещё говорить толком не умел, вечером увидит, она собирается корову доить, сразу требовать: «Где мой подой?» Подойник, значит. Было детское ведёрко, с ним шёл в стайку. Мама садилась под корову, причём первым делом доила Зорьку в этот «подой». Наполняла ведёрко, подавала сыну, он тут же, не отходя от коровы, опустошал ёмкость и только тогда отправлялся с торчащим из-под рубаки пузом по своим делам. Когда подрос, ходил с отцом или мамой за деревню в луга, когда их очередь выпадала пасти стадо. Был уверен, их Зорька – самая лучшая корова во всей деревне. Зорька была средних размеров, красной масти, с аккуратными рогами.
– Наша Зорька самая красивая, – с гордостью говорил маме.
– А как иначе, кормилица.
И вот Зорька умирает. Она отелилась, и выпала матка. Пришёл ветеринар, дядя Федя Бондаренко, с лохматой головой, в очках с толстенными стёклами. Как ни вправлял выпавший орган, не держался он в Зорьке, выпадал наружу… Дядя Федя попросил бутылку, ловким движением отбил донышко, тем самым сделал воронку, влил с её помощью во чрево животины льняное масло.
Через два часа пришёл ещё раз, осмотрев Зорьку, сказал:
– Не жилец она, Калистратыч. Мой тебе совет: резать, пока не сдохла.
Ноги уже не держали Зорьку. Её выволокли из стайки во двор. У отца под навесом лежали доски, постелил их на холодную апрельскую землю, на этот настил вдвоём с ветеринаром затащил Зорьку. Зорька безвольно соглашалась на все манипуляции с собой, смотрела на мир глазами, полными боли и грусти.
Отец взял сторону специалиста – резать. Мать встала стеной: не дам. Как без коровы. Деньги взять неоткуда, чтобы замену Зорьке купить, а дом полон детей. После войны у них родилось ещё трое, две дочери да Иван- последыш.
– Дело хозяйское, – сказал на причитания Варвары ветеринар, – решайте, если что – зовите.
Под вечер он заглянул ещё раз. Зорька всё также безжизненно лежала на досках.
– Калистратыч, я тебе говорю: надо резать скотинку!
Хозяйка мнение не поменяла, стояла на своём: резать не дам.
Всю ночь отец читал Евангелие, молился. А когда утром вышел на крыльцо, Зорька стояла во дворе как ни в чём ни бывало, с торчащей из неё бутылкой-воронкой с неровными острыми краями. И ещё лет семь кормила семью. Уезжая из Березняков, родители продали её родственникам.
Власти, разрешив баптистам иметь молельные дома, но в покое не оставили, контроль не ослаб со стороны партии, комсомола и надзорных органов. Посещать собрания разрешалось взрослым, дети – ни-ни. За этим следили строго, в том числе и школа. А тогдашние средства массовой информации вещали на массы об успеха идеологического фронта.
Работал в районной газете их городка корреспондент Додошкин, который взял на себя борьбу с «религиозным дурманом». Это был его конёк – раза два-три в квартал ратовал статьями за атеизм. Григорий Калистратович частенько попадал Додошкину на карандаш. С открытием молитвенного дома Додошкин увидел в Петренко мировоззренческого врага, с большим удовольствием спускал на него атеистических собак. Молитвенный дом без того был под постоянным контролем, в штатном расписании райкома партии имелась должность – инструктор по атеизму. Инструктор время от времени ударял рейдами по баптизму, обязательно брал с собой Додошкина вместе с его острым пером, которое через день-другой отчитывалось о проделанной работе фельетоном или хлёсткой статьёй.
