Главный молчал. Всем, конечно, было жалко детишек.
Коротаев снова загремел бутылкой. Он, видно, стеснялся допить все сразу, наливал по полчашки, но помучавшись, опять брался за бутылку.
Глушков тоже молчал, глядя в окно. Там беззвучно и стремительно падал снег. Коротаев задумчиво сосал папиросу толстыми губами. Проскрежетала кровать. У Юрика слипались глаза, в ушах звенело.
Первым заговорил главный геолог:
– Геннадий Григорьич, нельзя же так. За каждую несправедливость не накажешь, а у меня план выброски горит. Врочем, что я… – он взглянул на Юрика, – вот, практиканта прислали, пусть побудет у тебя немного, пообвыкнется, а дальше решим.
– Не накажешь?.. Если захочешь, ещё как накажешь, на всю жизнь, – пробурчал Глушков. – Ладно, устали, наверно, с дороги. Жаль выпить ничего нет, и вы, тоже… прилетели… Пошли устраиваться.
Глушков привел Коротаева и Юрика в соседний, такой же дачного вида, вагончик, только внутри было попроще и холодно.
– Па-дъём! – гаркнул Глушков.
С кроватей поднялись двое. Собираясь, один приговаривал: «Счас, Гена. Счас уходим». Потом достал из-за кровати недопитую водку, спросил скороговоркой:
– Будешь? Нет?
Не дожидаясь ответа, тут же приложился, и оба вывалились за дверь. Все произошло настолько быстро, что Юрик даже не успел как следует их рассмотреть.
– Ну вот, отдыхайте до утра. – Это Глушков, домашним голосом.
Коротаев, ожив, увязался за Глушковым, они вышли, громко заговорили, стоя напротив окна. Юрик скинул телогрейку, сапоги, в свитере залез под грязное ватное одеяло. Некоторое время он слышал невнятное бормотание за стеной, запах мочи и немытого тела, исходивший от чужой постели, по стене полз вялый от холода таракан. На этом Юрик провалился в сон.
Утром его разбудил Глушков. Он принёс спальный мешок и чистый вкладыш.
– Вставай, практикант. Поработать придётся. Срочный борт – полевикам мука нужна. Ну, в общем, выходи. Вода вот здесь, в кране, найдешь.
Хлопнула дверь. Юрик, отодвинув занавеску, выглянул на улицу. Светило солнце, снега не было и в помине, над сухой землёй ветер гонял белую пыль. У соседнего вагончика стоял грузовик с работающим мотором.
Вода, холодная, как лёд, лилась прямо на пол из крана на батарее. От голода урчало в животе.
Юрик надел телогрейку с меховым воротником, ухватил со стола огрызок хлеба, шагнул к двери и нос к носу столкнулся с вездесущим Глушковым.
– Ну, скоро ты? Зачем полушубок-то надел? Не позорь геологию, практикант!
У самого Глушкова рубаха была распахнута, что называется, до креста, сверху – потёртая кожанка, одежда на все случаи жизни. Жёсткие тёмные волосы, тугими кольцами спадающие на лоб. Лицо в волевых складках было открытым, как, вспомнил Юрик, у артиста Урбанского, но не приветливым. Под глазами тёмные круги. Он, казалось, с неприязнью и раздражением рассматривает Юрика, дескать, присылают тут всяких молокососов, севера не нюхавших, копни их – ничего не умеют, не хотят. Вот и этот…
– Никогда подряд по две ночи не спал, что ли, юноша?
– Почему, приходилось, – равнодушным голосом бывалого полевика соврал Юрик. Внутри у него всё кипело.
– На, ключ держи…
Коммерческий склад был рядом с аэровокзалом. Грузовик упёрся задним бортом в эстакаду, Глушков с ворохом накладных прошёл в темноту склада. Коротаев, Юрик и двое незнакомых парней из кузова потянулись следом. Когда кладовщица показала штабель мучных мешков, Коротаев первым взвалил на себя тяжеленный куль и, согнувшись так, что зад оказался выше головы, мелкими шажками выбежал на эстакаду.
