В палате, – стараясь ничего не задеть, такое всё вокруг было чистое и хрупкое, – мы уложили Светку на клеёнчатую кушетку. Славик тут же испарился, а я медлил уходить, переминался с ноги на ногу, как будто всё ещё могло чудесным образом исправиться и превратиться в безобидную игру. Хотелось крикнуть: хватит уже, хватит притворяться, вставай и пошли! А вокруг неё уже засуетились, забегали. Я одёрнул на Светке рубашку и отступил на пару шагов.
– Вместе пили? – это уже мне. – Любуешься? – Я успел заметить выражение брезгливости на лице медсестры, готовившей шприц, и напоследок услышал: – Такая молодая, а второй раз уже…
Славик и Зойка сидели в коридоре на подоконнике, – грязные, растрёпанные, покрытые пылью с ног до головы, в потёках нездорового пота, а у меня весь бок был то ли в мазуте, то ли в масле. А, всё равно теперь.
Славик сидел прямой и каменный, как скифская баба, – где-то я её видел? – только у бабы в руках чаша каменная, не для воды, конечно, а у этого – магнитофон, набитый сексуальными негритянскими голосами, которые шептали своё заветное слово «марафон». Как не расползались они вокруг, больничная тишина загнала их всё-таки в конец коридора. Но они выхлёстывали, вырывались оттуда, полные бешеной шизофренической энергии, в ушах начинал тогда завывать кто-то грубым утробным рыком, которому вторили тонкие подголоски, начинавшие вдруг сбиваться с ритма и частить, рык пытался их догнать и припадал к самому уху: «У-ха-ха-а!».
– Жить будет, – сказал Славка, – куда она, на фиг, денется, и не таких откачивали. Вон у нас на плавбазе буфетчица была…
– Заткнулся бы ты, – говорю, – хоть ненадолго.
Время тянулось медленно, как на стояночной вахте. За дверью было тихо, иногда только что-то еле слышно звякало. Рыжая Зойка смотрела куда-то мимо нас, что она там такое видела? О чём думала?
Славик вдруг встрепенулся и даже магнитофон свой выключил и от груди оторвал.
– Слушай, Вася, а что, если в пароходстве узнают?
– Не бойся, – говорю, – с пароходства из-за тебя ордена не поснимают.
– Да нет, Вася, тут главное сейчас – не проболтаться, – зашептал Славик на весь коридор. – Чтоб не узнал никто, чуешь? – И стал мне в глаза заглядывать честным и выразительным взглядом.
Но я промолчал, не ответил ему ничего, чтобы он, недоумок, помучался. Что зря воздух-то колыхать. Я уже понял, с ним по-другому нужно, – табуретку сначала надеть на голову, а потом уже прописные истины втолковывать. С суперменами только так, иначе доходит плохо.
– Покурить бы, – сказала Зойка. – И попить.
Славик ёрзал на подоконнике, дышал, как больная корова – маялся, бедняга.
Вот так мы и ждали, и мир был пуст и втиснут в этот больничный коридор. Солнечный луч делил его на две части, тёмную и светлую, и умирал у наших ног.
Наконец, дверь отворилась, вышла медсестра и, не глядя на нас, быстро ушла. Вернулась она минут через пять и тут уж конечно увидела всю нашу распрекрасную компанию, мы даже с подоконника спрыгнули.
– Идите, проспитесь, устроили тут!
На улице на ступеньках мы сели перекурить. Славик нас своими угостил. И тут я подумал: а зачем мы её спасли, что от этого изменилось-то? Ведь бог троицу любит, да и какая разница – в третий раз или в десятый? Он же обязательно наступит!
Ей, может быть, и никакой.
И всё-таки на душе было хорошо. Несмотря ни на что. Не то, чтобы птицы пели, а так, легко как-то. И Зойка, как сидела рядом, так и прижалась ко мне и руку в волосы запустила.
