– Холодно, – говорит, и я обнял её и ещё крепче к себе прижал. И так мы сидели долго-долго, а рыжее солнце било сквозь золотые Зойкины волосы, и получался золотой нимб. И если бы солнце погасло вдруг, и на землю хлынула самая чёрная темнота, какая только на свете есть, этот нимб остался бы, и все заблудшие и потерявшие себя во мраке сразу бы увидели, за кем нужно идти…
– Ну что ты, бедненький, не плачь, – шептала Зойка, – не плачь, всё уже кончилось. А я-то испугалась, чуть вместе с ней не умерла… Зачем же мы столько пили, ведь знала же, что у неё сердце слабое… Послушай, Васенька, пойдем ко мне, куда ты грязный такой, я тебе постираю всё, пойдем, а?
– Погоди маленько, уж больно уютно сидим, – проскрежетал Славик. – Так что ты там про Толика несла? Мужа собственного, значит, в покойники записала? Скажи, вот ему скажи, – он кивнул на меня, – кто твоего муженька на московский рейс провожал. Скажи! Чистенькой хочешь быть! Скажи тогда, что тебя муж бросил, и мы с тобой потом год прокувыркались. А то ещё давай к корешу одному заглянем, недалеко тут, магнитофон вот отдадим, выпьем да послушаем заодно, что он нам про тебя расскажет.
Славик изрекал, выдавливал из себя слова, – они тяжело слетали вниз, и воздух вокруг нас становился всё более плотным, густел, затвердевал, и дышать им было уже невозможно. Я чувствовал, как вздрагивает под моей рукой Зойкина спина.
– А то, может, и Васюрика возьмем, поучаствовать…
Я не смог хорошо размахнуться, потому что я сидел, а он стоял, но попытался всё же ногой его достать, а он магнитофоном закрылся, и удар прямо по центру пришелся. Что-то там завыло, как от боли, и негры те сексапильные «марафоном» своим захлебнулись. Не помню, что я такое кричал ему, – Святославу, кажется? – но только он боком-боком и отвалил куда-то, к корешу своему, наверно, подался. Я бы при случае и для кореша такого мешок с апперкотами развязал. Слышу только, из-за угла ветром донесло:
– …ждите… сволочи…
Да уж, из-за угла-то они все умеют.
Докурили мы с Зойкой и пошли, попылили по дороге, как две букашки по травинке, которым и ползти весело, и летать – в радость.
…А навигация началась только через неделю, когда на бар подошёл атомный ледокол «Поярков», первым протащив «на усах» «пьяный» пароход. В трюмах его было полно воды, – этикетки на бутылках выцвели от морской соли и отклеились, – но он, бедолага, всё-таки шёл какое-то время своим ходом в караване сквозь ледовые поля, торопился.
Мне повезло, Зойка помогла договориться на гидробазе, и меня взяли матросом-мотористом на лоцмейстер на всю навигацию. Оказывается, это он и был, тот самый чокнутый буксир, что пробивался через лёд своим ходом.
Зойка дождалась меня, и даже пришла на пирс, когда мы входили в порт уже по серьёзному ледку. И я остался в Посёлке-Раз насовсем. Это ведь только кажется, что северная навигация короткая, – просто она не терпит простоев.
