…Наконец, собрались все в крохотной набатовской бане, затопили печку, разложили закуску, налили спирта.
Нырков невнятно матюкнулся, что за егерский постой на территории охотника плату стали брать, в данном случае литр спирта.
– Эт ещё по-Божески… – сказал кто-то из темноты, лампу не зажигали, – в окно мертвенным светом свирепо била луна.
– Семён Василич, рябой, так дело поставил, что теперь и охотнику за всё платить надо, – сказал тот же голос, им оказался Колька Чижов, – а с нас – так, вечерок скоротать… С совхоза, с пушного, тоже крови попил, упырина, план по выделке еле-еле тянем, уже непонятно, на кого работаем, на государство или на отдельно взятую ментуру.
– То-то ты ферму себе завёл, – нехорошо прищурившись, вставил Боря Клязьмин. – Две коровы, три козы, гусей целое стадо. Ты с чего завёлся, тебе с левака мало перепадает или просто… жена не даёт?
Все замерли. В тишине шипела печка, подсвечивая багровым напрягшиеся лица.
– Эй, охотнички, хоп, хоп! – тонко крикнул Нырков.
А ствол карабина уже смотрел на Борю, из темноты донеслось еле слышно: клац-клац-клац.
– Я, Боря, кроме пушнины ещё и оружейкой командую, у меня осечек не бывает. – Чижов выговаривал слова, покачивая головой, словно проверял угол прицела. – И с Мартыном я ещё не всё понял… Ваших поганых рук дело?
– Мартын! – деланно рассмеялся Клязьмин. – Что тебе Мартын! Полез, куда не надо, вот и…
– А детей зачем?
– Я за чужих детей не в ответе, – показывая зубы, ответил Клязьмин. – А своих у меня нет. И с чего ты решил, что это не случайность, не топляк, а?
– Да хватит вам, мужики, – Ластовский начал размешивать чай, громко стуча ножом по кружке. – Давайте выпьем, на охоту ж приехали!
Колька Чижов демонстративно задвинул карабин за спину и сказал:
– У мёртвого Мартына в глазах прочитал.
Авдюшин уже держал бутылку со спиртом в руке, плеснул чуть-чуть Чижову, его и литром с ног не свалишь, а Клязьмину налил полкружки, – чтобы забродившая кровь пополам со спиртом выбила дурь и злость из бригадировой головы. А то половина охотничков до утра не доживёт.
– Ладно, будем!
…А утром…
Утром словно не было этой тяжкой бесконечной ночи.
Циклон ушёл дальше, на север, сгруппировав армады снеговых туч над Холерчинской тундрой. Там, почти в ста километрах, возвышалась исполинская фиолетово-чёрная башня, соединяющая притихшую в ужасе землю с торжествующими небесами. Ослепительное утреннее солнце подсвечивало клубящиеся лохмотья туч, закручиваемых в гигантскую воронку.
Тысячи птичьих стай, больших и маленьких, разорванных и перемешанных ночным ветром, кружили, метались с безысходным криком вдоль неприступной стены, закрывшей места гнездовий. Горячий весенний свет палил их уставшие головы и крылья, мелькающие белым пунктиром на фоне бушующей черноты.
Зелёный вездеход стоял у траншей полного профиля, выкопанных в снегу армейцами-связистами. Лица их были черны, шапки с кокардами сдвинуты на затылок, – светились белые, не загоревшие лбы.
Они были пьяны и улыбались.
Один держал за шею тощую измождённую тушку журавля со слипшимися перьями и старательно предъявлял её всем, кто, перевесившись через борт, зубоскалил по поводу единственного трофея.
Река искрилась под солнцем последним зимним снегом, накрывшим и зимник, и тальниковые берега, и далёкие чукотские горы. Авдюшин с Нырковым, стоя в кузове, смотрели на север, Коля Чижов красиво ехал на снегоходе, лицо его было по-индейски невозмутимым.
