В МГУ же я оказался лишь год спустя. Последующие осень, зима и весна стали для меня сущим адом без друзей и свободного времени – я впахивал как раб на галере, занимаясь с репетиторами по истории, обществознанию, английскому и литературе. Меня дрючили, как шлюху в кабине грузовика, так, что к маю 2003-го я уже и не помнил о существовании этой Маши или как там ее звали.
3
С Муслимом мы познакомились в июне 2003 за пару дней до первого вступительного экзамена на юрфак, во время консультации по литературе, проходившей в Первом Гуманитарном корпусе МГУ – или, проще говоря, на гуме. Я и мой кореш Изя, шарообразный горский еврей в джинсовой куртке, которую сам он называл почему-то жилеткой, скучали на последнем ряду поточной аудитории, когда, распахнув видавшую виды дверь из потрескавшегося ДСП, с большим опозданием вошел бледный худющий абрек с невиданным доселе гонором и тяжелым взглядом. На нем была вызывающе неприталенная рубашка, модного, за пару лет до того, синего цвета, неприглядные узкие джинсы и немыслимые туфли с острыми носами, длиной стремящимися к бесконечности. В водворившейся тишине он, гулко цокая каблуками о вздутый почерневший паркет, поднялся на самый верх и уселся рядом с нами на одно из откидных сидений с разодранной дерматиновой обшивкой и торчавшими из него обрывками рыжего поролона. Консультация возобновилась. Мы с Изей были отрезаны от выхода и, молча глядя на лектора, просидели до самого конца. Когда вопросы абитуриентов иссякли, а вещавший с кафедры профессор пожелал всем удачи и удалился, Муслим повернулся к нам и произнес сакральное:
– Салам алейкум, пацаны.
Это был первый в моей жизни салам алейкум, положивший начало целой плеяде последующих – тех, что мне еще только предстояло услышать и произнести. Веха своего рода – почти как девственность потерять.
Собрав пожитки, мы вместе вышли из корпуса и закурили.
– Ну, чо, стремно перед экзаменом? – улыбаясь одними глазами, спросил Муслим.
– Ну, так, – ответил Изя с видом человека, осведомленного лучше других, но наш собеседник, казалось, не заметил этих ноток.
– Главное – намаз делай, братан, и все ровно будет, – посоветовал Муслим, и на всякий случай уточнил, – делаешь намаз?
Изя замялся и не ответил. Он просто стоял как истукан, уставившись на невзрачный фасад первого гума, составленный из огромных немытых окон и серых, потрепанных временем и непогодой, панелей. Изя почему-то не спешил объяснять Муслиму, что евреи не делают намаз – не знаю, может, не хотел разочаровывать.
– Ааа, не делаешь! – с лукавой улыбкой погрозил ему пальцем Муслим. – Вы, кстати, сами откуда, пацаны?
– Я из Дагестана, – оживился Изя, родившийся, впрочем, в Одинцово и в Дагестане бывавший всего пару раз.
– А я отсюда, – кивнул я в сторону Ленинского и почти застеснялся того, что, как и родители, родился и вырос в Москве.
– Я с Нальчика, – отрекомендовался Муслим и, со значительным видом подняв палец, продолжил, обращаясь к Изе, – делай намаз, братан! Если в течение дня не успеваешь, вечером сразу за весь день делай – от перемены мест слагаемых, сумма не меняется.
Часы пробили два и воздух, как слюда, дрожал на палящем солнце. Я взглянул на Изю. От жары его грузное тело разбухло еще сильнее. Он весь покрылся испариной, а крупная капля пота, уже с минуту разраставшаяся у него на лбу, сорвалась, наконец, с места и лавиной обрушилась вниз – через висок и щеку, лавируя между толстыми смоляными волосками его редкой щетины – пока, словно в лунку, не скатилась в уголок рта. Молниеносным движением, словно хамелеон, Изя выкатил язык и слизнул ее.
