– Небось тепло? – завистливо спросил Теткин.
– Нет еще, но будет.
Теткин поднял второй чехол:
– Чего добру пропадать? Кому отепление? Скорей признавайтесь, а то сам возьму.
– Ну, да бери уж.
– Не в порядке эгоизма… – бормотал Теткин, заворачиваясь в чехол.
– А токмо волею пославшей тя жены. Знаем, – отвечал Скворцов.
Теткин, окуклившийся, опустился на пол рядом с Лидой. Они молча сидели бок о бок, притихшие, словно потерпевшие бедствие. Самолет, монотонно рыча, всверливался глубже в мороз. Среди оледеневшего металла двое в чехлах казались единственными островками тепла. Манин не выдержал:
– Теткин, пусти погреться.
– А я что? Я не протестую. Полезай. Ишь, орясина, как тебя вымахало! Мослов одних, мослов сколько.
Повозились, укутались, затихли.
– А что ж у меня второе место пропадает? – спросила Лида и вопросительно взглянула на Чехардина. – Хотите?
– Нет, спасибо, я почти не чувствую холода.
– А вы? – обернулась она к Скворцову, подняв на него свои серые скорбные глаза.
Черт, что за глаза! Опять она показалась ему не так уж дурна.
– Ну как я могу отказаться? – фатовски ответил Скворцов. – Желание дамы – закон.
Она даже внимания не обратила, спокойно потеснилась, давая ему место, и сцепила края чехла перед грудью узкой, побелевшей на сгибах рукой.
– Ребята, я жрать хочу, – заявил Теткин. – Такая закономерность, что в воздухе я всегда жрать хочу.
– Если бы только в воздухе, – сказал Скворцов.
– Нет, серьезно. Только взлетишь – так и разбирает. Надо было в дорогу жратвы купить.
– Что же не купил? Тут вот запасливые люди со своей колбасой летят.
– Психологически не могу. Когда плотно наемся, не могу жратву покупать. А вчера как раз зашел в сашисечную…
– Куда? – спросила Лида Ромнич.
– В сашисечную, – невинно повторил Теткин.
– А ну-ка по буквам, – предложил Скворцов.
– Сергей, Александр, Шура…
Все засмеялись.
– Вы напрасно смеетесь, – подал голос генерал Сиверс, – это особое заболевание: органическая безграмотность. У меня двоюродный брат тем же хворал. Цивилизованный человек, инженер-путеец, а до самой смерти писал "парабула".
– Теткин, а как пишется "парабола"? – бессердечно спросил Скворцов.
– А ну вас к черту. Не обязан я вам тут кандидатский минимум сдавать.
Солнце постепенно переместилось и било теперь в правые окошки вместо левых. Чехардин курил, глядя на облака. Генерал Сиверс по-прежнему четко спал, прислонясь к стене. Скворцов начинал согреваться и размышлял о тысяче дел, ожидающих его в Лихаревке. Справа от себя он слегка чувствовал худое, со слабой косточкой, плечо Лиды Ромнич, но не думал ни об этом плече, ни о ней самой.
Он представлял себе Лихаревку, обжитую за эти годы, как второй дом, деловую свободу командировки, каменную офицерскую гостиницу (прошлый раз не было мест, пришлось жить в деревянной)… "А как прилетим, – думал он, – сегодня же непременно купаться". И он представил себе, как спустился по пыльной крутой тропинке вниз, к реке, в благословенную зеленую пойму, как разделся, затянул плавки, прыгнул… И сразу же обступила его в мыслях теплая блистающая вода, и он резал ее, отталкивая от себя ногами, чувствуя, как он споро плывет, как он бесконечно, ликующе, по-дурацки здоров, каждым мускулом, каждым пальцем, каждым ногтем здоров… А вечером – пульку. Ребята, кажется, подобрались ничего, и Теткин – для смеху, и вообще хорошо – в Лихаревку. Самолет поревывает, поныривает, а он. Скворцов, летит туда, в Лихаревку, – легкий, бодрый, ничего лишнего; в чемоданчике – эспандер, трусы и бритва, а главное, здоров. Это хорошо: потребует жизнь, любые обстоятельства – пожалуйста, я тут, здоров.
