– И как же вы это объясните?
– Скажу, что выпустил ее обратно в реку.
– Это будет выглядеть странно, – заметил Ноэль.
– Лейтенант, я вообще выгляжу странно. Это удивит их не больше того, что вытворяет Норбер де Шатобриан.
– Что именно? – полюбопытствовал Вейренк.
– Он каждое утро ходит в лес и собирает грибы, а поскольку сам их не любит, то раздает тем, кто их ест.
– Он чокнутый? – спросила Ретанкур, для которой в сфере психологии все делилось только на черное и белое.
– Ничуть. Может, эксцентричный, но скорее я назвал бы его любителем побродить, или помечтать, или сбежать подальше от людей, или все это вместе. Ежедневно собирать по утрам грибы – это способ скрыться от мира. Ведь этот человек, ко всему прочему очень милый, вынужден весь день выставлять себя напоказ перед толпами туристов, специально приехавших – в том числе из-за границы, – чтобы на него поглазеть и сфотографироваться с ним. Любой захотел бы сбежать от такого давления и связанного с ним дискомфорта.
– Он и вправду поразительно похож на своего предка писателя? – спросил Меркаде.
– Не просто поразительно – сногсшибательно. Это неразрешимая загадка. Я не стал заострять на этом внимание во время совещания, потому что остальных сотрудников это не касалось. Но вот портрет нашего великого писателя, написанный в 1809 году, – сказал Адамберг, передавая коллегам книжечку, подаренную ему Маттьё. – Здесь Шатобриану около сорока лет.
– Красавчик, – заметила Ретанкур.
– А вот фотография Норбера примерно в том же возрасте, мне ее дал комиссар.
Вейренк переводил взгляд с одного портрета на другой, онемев от изумления, как и его коллеги.
– Идеальная копия, – прокомментировал Адамберг. – Норбер, безусловно, потомок своего предка Франсуа Рене, но нетрудно понять, что такое сходство спустя много поколений не может не завораживать и что Норбер всеми силами избегает публики. Кстати, хочу заранее вас предупредить: когда вечером увидите его в трактире «Два экю», где он ужинает – фотографировать там запрещено, – не показывайте, что узнали его. Больше всего на свете ему нравится, когда его не узнают и разговаривают с ним как с обычным человеком.
– Его можно понять, – пробормотал Вейренк, не в силах оторвать взгляд от двух портретов.
– Хозяин, светловолосый великан, ничего от него не скрывает и наверняка скажет ему, что мы полицейские, присланные расследовать дело, в котором он замешан, поэтому он наверняка подойдет с нами поздороваться и представиться. Не показывайте, что вы удивлены, и не разглядывайте его.
– Понятно, – ответил Ноэль, – постараемся.
– Вы даже толком не взглянули на портрет писателя, – упрекнул его Адамберг.
– Потому что прекрасно его помню, – возразил Ноэль с насмешливой улыбкой. – «Замогильные записки» были настольной книгой моего крестного, потом она досталась мне. В книге был этот же портрет. Ее я прочел дважды. И до кучи еще «Рене» и «Атала». Это вам о чем-нибудь говорит? Ведь из-за того, что я человек прямой, выражаюсь иногда грубо и реагирую быстро и жестко, вы все, кроме Ретанкур, считаете меня дикарем, годным лишь на то, чтобы бить морду преступникам. Так вот, я вовсе не дикарь.
– Никто о вас так не думает, Ноэль, – произнес Адамберг ласковым, вкрадчивым голосом, и лейтенант тут же успокоился. – Если кто из нас и дикарь, так это я. До приезда в Комбур я ничего не знал о Шатобриане, разве что его имя.
