«Падший ангел» при виде Киселева с веткой в руках подумал Куликов и машинально посмотрел на свои огрубевшие, мозолистые руки. Ногти в траурной окантовке вызвали воспоминание. В карантине ногти за неделю сильно отросли. Просить ножницы у сержантов Куликов не стал. Чужой опыт подсказывал – в лучшем случае пошлют подальше. В бытовой комнате он кроме здоровенного рашпиля ничего не нашел. Рашпиль он использовал в качестве пилки для ногтей.
Лицо Киселева под грязной старой шапкой, с выцветшей кокардой несколько оживилось, когда Куликов достал измятую сигарету.
– Дядя Володя, оставь покурить, – «духи», с которыми Куликов был в карантине, называли его, полушутя-полусерьезно, дядя Володя». Для остальных солдат он бал «профессор» или просто «эй, ты». На последнее Куликов не отзывался.
Куликов закурил. Медленно выпустил дым сквозь металлический узор ажурных стен беседки – дело рук одного военного строителя мастера при помощи сварки создавать практически произведения искусства.
– Как ты умудрился довести новую шапку до такого состояния? Ты бы, что ли хоть умывался. Не знаю, – посоветовал Киселеву Куликов. Киселев с появившейся в глазах осмысленностью следил за дымящейся сигаретой и отвечал:
– Я обменял свою шапку на эту, у меня работа все равно грязная мне не надо.
– Отобрали, значит? – Куликову как-то жаль было этого бедолагу Киселева, но он искренне не знал чем ему можно помочь. В беседке появился еще один солдат – парень среднего роста.
– Покурим, профессор? – спросил солдат.
– Я уже курю, вон с ним, – кивнул Куликов в сторону Киселева.
Солдат посмотрел на вновь погрузившегося в анабиоз Киселева и сказал:
– Эй, ты. Пошел вон!
Киселев быстро поднялся и что-то сказал невнятно
– Что!? – возмутился солдат, – Ты мне еще дискуссию устраиваешь. Вон отсюда! – Он подкрепил свои слова увесистой оплеухой. Потирая щеку, Киселев ушел.
– Ненавижу чмошников, только оболочка человеческая осталась, – сказал солдат, присаживаясь рядом с Куликовым.
– Он, в сущности, не виноват. Его никто не учил выживать…
– Нет, – перебил Куликова собеседник, – у него нутро гнилое. Такого учи не учи – все без толку.
– Возможно, люди разные, но ведь кто-то должен думать и о слабых. А так загнали всех в воду. Выплывет – хорошо, не сумеет – тоже. А как же гуманизм, черт бы его побрал.
– Думать о слабых? Отцы командиры пусть думают, им за это хорошую зарплату платят. А гуманизм – это кто сильный, тот и прав. Будешь сюсюкать – сомнут. Я призвался, вся часть «духи», порядка нет, беспредел. Все стали авторитет зарабатывать. Кто послабей – тому по роже. Я сначала, как ты говоришь гуманизм проявил, держался в тороне. Потом смотрю и меня сожрут. Пару тройку урюков отоварил. Выкарабкался.
В третьей роте, я сначала в третьей был, мафия, человек шесть – семь всю роту в руках держат. Я с ними кентовался. Не то чтобы они мне нравились, но самому спасаться надо. Потом вижу, они деньги трясут с чмошников, еще там дела разные. Нет, это не по мне. И я от них отошел. Как-то в туалет захожу, а там света нет, с улицы вообще темно хоть глаз коли. В ухо заехали, кто – не видел, только искры, хоть прикуривай. Ты сигарету-то дай. Совсем сгорит.
– Извини, заслушался. Интересно излагаешь. – Куликов отдал окурок. – Давай хоть познакомимся. Тебя как зовут?
– Олег.
– А меня Владимир.
– Очень сильно приятно, – хмыкнул Олег и пожал Куликову руку. – Очухался я на полу. Понятно, что работа моих друганов. Полтора зуба как не было. Внешне они со мной не ссорились. Я немного боксом занимался и до армии бывало дрался. Я им полезен был, вот меня и предупредили. А тут еще со старшиной роты повздорил…
