Отец молчал, покусывая губу.
– Куклачёв кошек любит! – вступилась я, – а папка мой не дурак, а слесарь шестого разряда. Его каждая собака знает. И не смей кричать больше! Никогда!
ТОГДА ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!
Не знаю, как обстоят дела с первой любовью у других, у меня было всё предельно просто. Она была невзаимной.
Я, восьмилетняя Ирочка, и мои родители жили в кирпичной четырёхэтажке. Наши окна смотрели на неуютный двор с хлипкой деревянной беседкой. Две плакучие ивы по краям создавали подобие симметрии в этом негармоничном мире. Напротив моего дома стоял его близнец – серый образец гения хрущёвской городской архитектуры. А в этом доме в подъезде наискосок жили моя подруга Людка и мой непримиримый враг Димка.
У нас имелся к друг другу странный интерес, замеченный не только бабушками у подъезда, но даже и моим папой, который редко выныривал из нутра книжного томика. Димка был длинный, нескладный, с оттопыренными ушами. Носил короткие брючки от школьной формы и шерстяную олимпийку, заштопанную на локтях и у ворота. Длинный ухмыляющийся рот и курносый нос делали его похожим на хулигана Квакина, чей нарисованный образ надолго засел в моей пионерской памяти как единственный годный гендерный стереотип. Тимур существовал только в книжках, а Квакины в жизни попадались повсюду. Поскольку выбирать мне было особенно не из кого, то я влюбилась в Димку. Моей задачей было перевоспитать хулигана и потом уже любить его на полном основании.
Моё появление во дворе Димка встречал одинаково: «Ирка-дырка!» Он мешал мне и Людке прыгать в резинки, не давал рисовать, таская карандаши и закидывая на крышу беседки тетрадку. Он постоянно крутился рядом с девчачьей компанией и не хотел перевоспитываться. Димка ругался гадкими словами, любимым его выражением было: «Собачья жопа!»
А ещё Димка пытался произвести впечатление своей доблестью и героизмом. Представления у него об этих качествах были чисто Квакинские. Сначала он показал нам с Людкой две стреляные гильзы с полигона, куда было строжайше запрещено бегать детворе. Люда охнула, а я фыркнула. У меня ведь тоже была гильза, хотя этот преступный факт следовало тщательно скрывать.
В другой раз Димка вытащил из лужи огромного дождевого червя. Людка и я с отвращением смотрели, как живой коричневый шнурок извивается в пальцах. Мы ждали, что Димка станет размахивать своей добычей перед нашими лицами с криками: «Бу-э-э-э!», но его хулиганское коварство достигло немыслимого предела. Дико вращая глазами, Димка раззявил щербатый рот и сунул в него червяка.
Слабонервную Людку вывернуло наизнанку прямо в лужу. Я стойко таращилась на Димку стеклянными глазами, даже не пытаясь помочь подружке. И тогда Димка стал жевать. Я рванула в подъезд и вырвала там. Моего полного морального поражения потенциальный кавалер не увидел.
В третий раз Димка притащил зелёную ящерицу и привязал ее за лапу к своему запястью ниткой. Беспомощная животинка долго трепыхалась, а потом Димка сунул её в карман олимпийки, где она и задохнулась. Каково ей было, облепленной кусочками бумаги, непонятными ниточками и шерстяными катышками в предсмертной темноте? Думаю, Димка и сам не ожидал такой трагической развязки, потому что его вечно ухмыляющаяся рожа перекосилась, когда он вытащил вялую бездыханную животинку. Он теребил ящерицу пальцами, дёргал за нитку. Тщетно.
Тогда я презрительно выставила тощую ногу в разбитой сандалетке вперёд, развернула плоский корпус в ситцевом платье плечом к хулигану и презрительно назвала Димку фашистом. Я запретила приближаться ко мне под угрозой немедленного упреждающего удара в глаз. О том, что я никогда и никому не наносила упреждающих ударов в глаз, Димке знать было не обязательно. Шмыгающий нос фашиста свидетельствовал о его раскаянии, но меня не разжалобил.
