А лето тем временем не заставило себя ждать, и, проведя всего лишь пару дней под палящим солнцем, я незаметно для себя загорела, и мои черные глаза перестали неприятно выделяться на фоне нездоровой бледности кожи. В другой ситуации, характеризуя изменения в моей внешности, можно было бы ограничиться кратким «похорошела», но когда я случайно сличила отражение в зеркале с фотографией на пропуске в Горкомхоз, сделанной всего три месяца назад, я вдруг увидела разительный контраст. Фотограф запечатлел законченную наркоманку, а зеркало показало выздоравливающую после тяжелой болезни пациентку. Причина этого весьма существенного отличия заключалась в первую очередь во взгляде: потухший и отсутствующий «до», он стал живым и блестящим «после». Может быть, если бы я смогла заставить себя бросить курить или хотя бы перейти на более щадящие сигареты с фильтром, исчезли бы залегающие под глазами тени, но отказаться от табачной зависимости было выше моих сил.
В начале весны пешие походы на работу омрачались главным образом ощутимым утренним холодом, но сейчас, в конце мая, я совершала променад с откровенным удовольствием. В ранний час на улице было свежо и безлюдно, мимо изредка проезжали одинокие машины, и на меня никто не обращал внимания. Путь до закрепленного за нашей бригадой участка занимал больше часа, и иногда я успевала существенно устать еще до того, как приступала к работе, но я усматривала в это лишь положительные аспекты. Когда в больнице меня скрутила ломка, я в отчаянии порезала себе запястья, и настоящая физическая боль принесла мне облегчение, вытеснив фантомные ощущения, – что-то подобное происходило со мной и здесь: мышечная усталость не оставляла сил на депрессию, апатию и прочую психологическую дрянь, от которой желание уколоться иногда приобретало маниакально-навязчивый характер.
На работу я обычно приходила раньше бригадирши, не то чтобы меня не любившей, но неизменно воспринимавшей мое чрезмерное усердие со скептической подозрительностью. Нина Степановна до такой степени привыкла, что ее задания выполняются абы как и из-под палки, что предпочитала пользоваться мотивацией в форме кнута, а я со своим служебным рвением откровенно не вписывалась в ее однобокое мышление, и бригадирша инстинктивно искала в моем нестандартном поведении определенный подвох. Уж не знаю, какого рода мысли посещали ее седеющую голову со старомодной химзавивкой «под барашка»: может, Степановна побаивалась, как бы я не принялась за старое, и, втершись к ней в безоговорочное доверие, не расхитила из подсобки весь специнвентарь, дабы отовариться у барыги на вырученные от продажи лопат и грабель деньги. Правда, учитывая, что государство конкретно экономило на программе снижения безработицы, наши орудия труда годились на худой конец разве что для сдачи в пункт приема металлолома, да и то я слабо представляла, каким образом с моим субтильным телосложением этот коварный план возможно осуществить на практике.
Тем не менее, прекрасно осведомленная о первопричине моего появления в рядах неквалифицированной рабочей силы бригадирша, контролировала меня чаще и тщательнее, чем кого-либо, и поначалу меня это порядком раздражало – к мужикам, распивающим чекушку под ближайшим кустиком, она, значит, относится с поразительной лояльностью, а меня чуть ли не носом тыкает в брошенную мимо урны обертку. Постепенно я стала гораздо терпимей к данным проявлениям дискриминации, и просто перестала принимать их близко к сердцу, а там и сама Степановна потеряла ко мне прежний интерес. Так, иногда гоняла для приличия, чтоб не расслаблялась. Ходили даже слухи, что если финансирование общественных работ все-таки прекратится, Горкомхоз будет хлопотать о продлении договора со мной уже на постоянной основе.
