Бронислава вздохнула было с лёгким сердцем. И прищурилась тут же насторожённо: а вдруг чужую из армии привезёт? С крашеной головой? Ух, как сядет она у окошка, да как начнёт ногти пилить, с утра и до вечера! Рашпилем-то своим. Курящая какая-нибудь. Надымит, хоть топор вешай…
И она увидела, как на яву: вот и потолки в её доме – не белые, а закопчённые, будто в бане чёрной. И содрогнулась Бронислава от ногтевого несусветного скрежета. И поморщилась от резких запахов из пузырьков, перебивающих вокруг все запахи чистоты и свежести.
– …Нет уж, лучше тощая, да буянская! – решила она раз и навсегда, ударив себя кулаком по колену. – Я ведь всё перетерплю, любое родство и даже разлюбое. И Макарушке улыбаться отучусь. Пускай женятся!.. Ох, только бы теперь этот самый командир с пути бы мне Витька не сбил! Вот чего. А то как наплетёт ерунды всякой. Про орденские-то подушечки… Командиры, они ведь какие опытные есть, по бабьей части! Даже чересчур. Парнишкам-то молоденьким разве это на пользу – знать?
Потом, поглядывая на двери Сельхозуправления, Бронислава приободрила сына – насчёт дружины:
– Ну, воевать в Буяне, если что, надо будет сильно, да недолго. Тут сама земля наша их съест, денежных-то аспидов этих! Со всеми потрохами. А мы ей поможем. Все поможем, Вить! Даже не сомневайся. У нас и старухи-то – вон, какие жилистые!.. Не считая Корбейничихи, конечно. Нюня она и есть нюня. А остальные – все стреляют, как надо!..
И, разобравшись во всём, Бронислава стала сидеть бездумно, как барыня, – отдыхаючи полностью на дне метели, кружащей до небу. А когда сильно жмурилась от снега, то белое движенье становилось похожим на холодный яблоневый цвет, накидываемый на неё ветром щедро, охапками.
[[[* * *]]]
Кеша вышел вскоре, довольно потирая подбородок. Он натянул вязаную шапку с важностью. Затем сказал, торжественно разводя руками, с того самого места, где стоял недавно Макарушка – через белую, будто творожную, клумбу:
– Надеюсь, ты не забыла, что сегодня день нашей свадьбы? Если мне не изменяет память, мы отныне муж и жена!
Он поиграл оттуда бровями для завлекательности. И тогда, ни о чём не спрашивая, Бронислава встала и повела его в магазин. Она купила три бутылки белой: чтоб и для Нины с Антоном. А потом ещё одну: на опохмелку без бражки. И Кеша засунул их все во внутренние карманы своей куртки, отчего живот его стал казаться огромным и кривым.
Придерживая бутылки обеими руками, в безлюдном переулке Кеша начал приплясывать в метели и напевать, дурашливо заглядывая в глаза Брониславе:
«Остался у меня
На память от тебя
Портрет твой, портрет
Работы Павло Пикассо!..»
И всё поигрывал бровями, притопывая в такт. А Бронислава шла с ним под руку, рядом, и смеялась, и ей было хорошо так идти, щурясь от снега, всё время сбиваясь с шага, поскальзываясь и приноравливаясь к Кешиным рывкам и остановкам.
– Это художник такой был, Пабел Пикассо, – с удовольствием пояснил он. – То есть, Павел. Тьфу ты, Павло! Да, Павло… Ты его не знаешь.
– Не из Повалихи случайно? – пыталась отгадать Бронислава. – Из Шерстобитова? Да?
– Нет. Он выходец из этого… Но не уроженец, это точно! – сообщал Кеша сквозь летящий снег. – В общем, до сих пор никто не знает, где он родился. А он сам уже – того: дуба дал. По ходу жизни. Представляешь, для истории жалость какая? И спросить не у кого!.. Спросить же надо было вовремя, по-человечески: «Эй, ты..» Нет, пока не подскажешь!.. Он, вообще-то, нерусский был, Павло этот. Скрытый хохол!.. Наполовину – скрытый хохол, наполовину – мессианец. Покорил Москву! Как все мессианцы. У них так принято… Она вообще только им покоряется, Москва. А остальные для неё – отбросы общества. Я поэтому туда не еду. Лучше быть первым в Буяне, чем вторым в столице родины. Для меня быть вторым – большое западло! Ну – для меня лично…
