Или не звонить, она сама, если надо, перезвонит…
Если надо.
Да и кто он такой, чтобы огульно судить других? Девчонка осталась круглой сиротой, а тут предлагает поддержку такой солидный господин, как президент “Бета-банка”, нужно быть круглой дурой, чтобы отказаться.
Парень у нее постоянный есть? И что? Одно другому не помеха, тут ведь явно речь не идет о насилии, речь идет лишь о свободном выборе.
Другое дело он, Сергей. Он здесь явно третий лишний, так что следует выбросить дурь из головы и действительно искать себе более подходящую кандидатуру, с которой всё будет предсказуемо, спокойно и… скучно. Никаких взлетов и падений, никаких эмоциональных качелей, вообще ничего.
…И тут подлая память снова подсунула – и смешинки в ее глазах, и лукавую улыбку “Ласочки” с иллюстрации Кибрика, и то, как она смотрела на него во время той, последней (всего третьей по счету) их встречи. (“Галлюцинации бывают и зрительными, и слуховыми, и тактильными…” “Слушайте, а вы хам…” “Можно? Я ее вам верну, дня через три… “)
И “Вульф” обреченно понял, что вовсе не желает звонить каким-то “более подходящим” особам, ни одна не посмотрит на него так, как смотрела Анастасия, и не будет болтать чушь, в которой в действительности куда больше смысла, нежели в “дежурных”, банальных, предсказуемых фразах и ужимках женщин в возрасте “чуть за тридцать”, расчетливых, трезвомыслящих, ничему не удивляющихся. Женщин, которые твердо знают, чего хотят. И которые вряд ли дадут ему то, чего хочет он.
А он все равно хотел увидеться с Настасьей. Вопреки всему хотел.
* * *
…По городу гуляет грех и ходят слезы падших, – задумчиво продекламировала Настя, остановившись у гранитного парапета набережной.
– Пастернак, – автоматически отозвался “Вульф”.
Она повернула к нему удивленное лицо.
– Вы поэзией увлекаетесь? Никогда бы не подумала… простите.
Сергей отчего-то ощутил себя слегка задетым. Уязвленным.
– То есть?
Она слегка покраснела. (Настенька еще не разучилась краснеть от смущения).
– Ну, вы ведь человек интересной и мужественной профессии…
“Интересной? Мужественной?” – Волконский мысленно усмехнулся, но именно мысленно. Не хотелось выглядеть в ее глазах прожженным циником (а он все-таки был циником. Хоть и недостаточно прожженным).
– А каких еще поэтов вы любите? Помимо Пастернака. Кто-то еще из представителей Серебряного века?
– Никаких, – честно ответил Сергей, – Вообще поэзии не люблю.
Она недоверчиво улыбнулась.
– Не любите, но… разбираетесь в ней?
– Такое бывает сплошь и рядом, Настя. У меня были хорошие учителя. Мать прекрасно разбиралась в искусстве и литературе.
– Разбиралась? Ее… больше нет?
– Увы. Когда мне было четырнадцать, они с отцом разбились в автомобильной аварии. (Подстроенной той же самой Конторой, где отец добросовестно прослужил до 37 лет). – он говорил максимально сухо. Чтобы девчонка, не дай Бог, не начала слишком горячо выражать соболезнования.
Она опять чуть прикусила нижнюю губку.
– Простите, – сказала тихо, не улыбаясь, – Своей матери я не знала вообще, она… ее не стало, когда мне было четыре года.
Сергей слегка приобнял ее за плечи. Не похотливым жестом, вовсе нет. Похоти он не испытывал. Она была прелестной девочкой, этого не отнимешь, но инфа (которую он сам, дурень, и запросил) уже не позволяла беспечно расслабиться.
Это была та самая помеха, которая, будучи сама по себе небольшой, практически ничего не значащей, все же могла разрушить то, что могло между ними состояться (а могло и не состояться, чего “Вульф” вовсе не исключал). Он машинально нащупал в кармане зажигалку, которую Настя ему вернула, потом достал, бессмысленно чиркнул ею… после чего размахнулся и швырнул презент бывшей возлюбленной в реку.
