На юге чудес - страница 27

От присутствия исполинского дракона осталась только память, и Петр бродил по перевалу, всматриваясь в чистейшие горные небеса, и замерз так, что у него заледенели губы, лишив его дара речи, обморозил пальцы, сжимавшие карабин, и всё без толку – драконов он больше не увидел. Окоченев и чувствуя окутывающий его нездоровый жар, он вернулся в наполненную храпом будку, душную от тяжелого запаха вечной казачьей службы, и только закрыл глаза, как увидел, что к очагу подошел смуглый, рано постаревший мужчина в гребенчатом шлеме, древних индийских одеждах и вооруженный коротким мечом пехотинца. У него был мудрый и печальный взгляд человека, всю жизнь несущего на себе неподъемный груз ответственности. «Послушай меня, скиф, – сказал этот человек. – Я грек Менандр, царь Бактрии. Мой народ – это горстка людей, скрывающаяся в горных крепостях, а мы обороняемся от кочевников и от китайцев, ходим войнами в Индию, и всё это только потому, что ни один бог, кроме Смерти, не сможет дать нам такого забвения, чтобы забыть эту землю. Наших предков привело сюда исступление Александра Македонского, а ты сам, от избытка жизни привел сюда своих людей, не думая ни о завтрашнем дне, ни о потомках. Наше великое царство пало, оставив нас одинокими здесь, а твое царство, скиф, полно могущества, но оно тоже не вечно, и твои потомки познают боль и отчаяние одиночества, с которым мы живем уже триста лет здесь, в волшебном краю чудес, ставшем для нас миром забвения. Уходи обратно, скиф, уходи к своему Гирканскому морю, иначе чудеса и очарование этого края заманят тебя и твоих детей, и вы сами станете очередным чудом этой земли, и не сможете жить без неё. Вы, как и мы, узнаете многое непознаваемое, изменитесь сами, но останетесь заброшенными и забытыми здесь, на краю мира, так далеко от ваших столиц, что обитатели метрополии будут считать вас дикарями, не зная, что сами они цивилизованные свиньи».

Менандр и Петр Толмачев спустились с перевала в теплую сентябрьскую ночь, напоенную пением сверчков. Мир тогда был теплее и влажнее, и белоснежный античный город из мрамора, на следах развалин которого вырос Софийск, окружали сползающие с гор густые каштановые леса, в тенях которых шныряли фазаны и павлины, и неслышно крались леопарды. Менандр, всё ещё мучимый кошмарами побед в Индии, повел Петра в заведение, где всегда находил забвение от давящей ноши, взваленной на него короной. В большой комнате, пропитанной жирным дымом горящих светильников, в углу стояла изящная статуя Афродиты, порочно обнимающая могучий фаллос из мрамора, а в нишах стен развлекались вечным развратом гипсовые сатиры и нимфы. Женщины Индии, Эллады и Востока, пахнущие душистыми благовониями и вянущими розами, сливающимися в древний смрад порока, бродили по залу, шурша одеждой, как змеи, и дотрагивались до мужчин. Рапсод – старик лет под двести, еще помнивший восточный поход Антиоха III – пел «Илиаду», позванивая арфой, но мужчинам, собравшимся здесь, побывавшим и в Индии, и в Китае, и уже видевшим столько чудес, что от воспоминаний о них в глазах рябило, приключения древнего грека казались пресными и провинциальными. Менандр и Петр Толмачев пили красное вино, бросая в него нити полыни, и оба, хорошо зная женщин, сидевших у них на коленях, гладили их так умело, что те млели от удовольствия. Одна из них, высокая полногубая гречанка с большой обвислой грудью стала шарить по гордости Петра, но он шлепнул её по рукам, потому что слушал Менандра. Призрачный царь изливал душу, шепча в чашу вина о любви к этой не знающей пределов земле, кишащей чудесами и скорпионами, и так приманивающей к себе сердца людей, что они тонут в глубокой пучине скорби, покинув её, а сами становятся заброшенной горсткой завоевателей, создавшей великое царство, от которого две тысячи лет спустя останутся только рухнувшие белые колонны, увитые бурыми клубами верблюжьей колючки. «Скиф, твой род повторит нашу судьбу» – вещал измученный Менандр, в глубине души счастливый, что ему выпало жить и родиться здесь. От полынного вина, переливающегося зеленью изумруда, каменные сатиры совсем потеряли стыд, изощряясь в разврате с нимфами. Петр Толмачев плыл по зеленому морю, пахнущему перегаром гуляк, задерживая взгляд то на гротескных масках, висящих на лицах актеров, декламирующих похабщину, то на голой женщине, танцующей у шеста и покачивающейся вместе с полом. «А может, скиф, вы избежите нашей судьбы, вы другие, вы ближе к этой земле» – сказал Менандр, а Петр Толмачев положил голову на стол, погрузился в сон и отправился в новый путь из пыльных знаний древних манускриптов, никчемной учености книжника, волшебства, лезущего в окна и сваленного под кроватью, и деятельного одиночества странного человека.