Я бегу, глотая огромными порциями воздух с запахом пыли и высохшей травы, словно чай незаваренный ем ложками. Я бегу и, наконец добежав до ворот, останавливаюсь, оглядываюсь по сторонам. Как и следовало ожидать, каракал исчез из поля зрения, будто его никогда и не было. Я думаю, что мне почудилось и что я рехнулась, – и, если честно, даже толком не нахожу аргументов, что доказывали бы обратное.
Вновь оглянувшись, я понимаю, что оказалась с другой стороны кладбища – у вторых ворот, откуда люди обычно покидают это место. Передо мной расстилается пустынная дорога: она идёт вдоль кладбищенского забора, огибая его и уходя куда-то в сторону горизонта. Мне кажется, что здесь невозможно встретить кого-нибудь, кто шёл бы тебе навстречу: эта тропа выглядит так, будто по ней уходили с кладбища домой, но никогда – наоборот. «Примета плохая», – сказала бы тётя Лилия про эту дорогу. «Чушь и суеверия», – ответила бы ей тётя Роза. Я уверена, что ни одна из них ни за что не вошла бы на кладбище по этой дорожке.
Впереди виднеется невысокий холм, на котором уютно пристроилось здание музея. Я вспоминаю о нём, как и о многом, что видела за последние несколько часов, только лишь потому, что вижу воочию: образ музея, о котором я никогда не вспоминала, вдруг собрался в голове сам, и мне показалось, что память о нём жила со мной бок о бок вот уже много лет, и я даже удивляюсь на миг, почему не вспоминала о нём каждый день. Я смотрю на простое прямоугольное здание безо всяких изысков или невероятных архитектурных ухищрений, которые обычно присущи всякого рода музеям. Уверена, что в детстве мне нравилось ходить сюда, но, как ни стараюсь, не могу вспомнить ни одного экспоната. Я обещаю себе заглянуть сюда, как только расправлюсь с вещами. Возможно, мы даже сходим сюда вместе с мужем; в конце концов, ему не помешает приобщиться к местному искусству.
Я оборачиваюсь назад, окидывая взглядом кладбище, и, переминаясь с ноги на ногу, так и не решаюсь по этой дороге вернуться туда, хотя очень хочу ещё раз оказаться в том мавзолее. Вместо этого я решаю в итоге пойти вперёд – и, вновь ведомая одному богу известной силой, я, высматривая по пути загадочно пропавшую рысь, шагаю по пустой тропинке и оказываюсь, словно по волшебству, прямо у дома Мальми.
Мальми была одной из немногих, кто хорошо относился к моим тёткам. Остальными двумя людьми в этом городе, кто тоже относился к ним хорошо, были её младшие сёстры – Сеги и Теги. Удивительно было вот что: я ни разу за последние десять лет не вспомнила ни о Мальми, ни о её сёстрах и даже не уверена была в том, что, если бы услышала их имена, смогла бы сказать, откуда именно я их знаю. Но вот парадокс: как только в телефонной трубке я услышала голос Мальми, я будто бы сразу вспомнила и её, и двух её сестёр, и их маленький домик, который по иронии расположился даже дальше от города, чем дом моих тёток. Неудивительно, что Мальми хорошо относилась к ним: судя по всему, они с сёстрами были отшельницами ещё бóльшими, чем тётя Роза и тётя Лилия.
Дом Мальми стоит чуть поодаль от того холма, на котором, возвышаясь белой глыбой, расположилось примитивно простое здание музея, похожее больше не на здание даже, а на иллюстрацию из учебника по черчению. Дом Мальми оказывается таким же маленьким, каким он мне запомнился – точнее, каким я его вспомнила, когда увидела. Прямо перед ним простирается бесконечная, бескрайняя пустыня, и можно подумать, что если в мире и существует дом, стоящий на самом краю света, то это – именно он.
