– С молитвой я к тебе, Тимофей Степанович!
– Эх, небесная душа, совсем не до тебя пока! Уж извини, коли сможешь.
– Что ж так. Не торопись, атаман. Отец Сергий Радонежский двух монахов дал, и те бились под знаменами московского князя Дмитрия Ивановича.
– А тебя ж кто послал?
– А никто. Я сам бреду в поисках пустыни.
– Чего-то не понимаю я тебя?
– А ты не понимай, а сердцем чуй. Иду я издалека. С севера. Там и поступил пять лет тому как в монастырь, а до этого пушечки делал.
– Пушечки, говоришь? – Кобелев аж привстал.
– Они самые. Долго сейчас, да и неуместно рассказывать о том, что меня заставило стать на путь служения.
– Но ведь ты раньше не пришел, а сейчас, словно прознал?
– Так и есть. Скрывать не буду.
– От кого ж? Лучше не тяни, а то живо кочергу на огне подогрею! – Кобелев вскинул бровь, и по стальному блеску видно было, как он напрягся.
– Вот так ну-тать! – Инок заулыбался и плеснул руками. – А как же ворон не вскаркнет, пес не взлает?
– Так ты от Недоли, что ль? – Атаман шумно выдохнул и опустился на лавку.
– От кого ж еще. А как бы я к воротам прошел, минуя все ваши ямы да капканы!
– Вот те на! Делаешь-делаешь, а юродивая баба как по своей хате колобродит, да еще других направляет.
– В каждом деле на все воля Божия! Ты ведь сам ее на Русь отправил вместе с другими немощными. А она, вишь, время-то зря не теряла. Сподобил Христос меня найти. А как меня нашла, так сама сюда и привела, да еще обсказала, как через твои «засеки» пройти. Сама же опять за Дон подалась.
– Ну и баба! Ну, говори, Савва, чем помочь желаешь?
– Пушечки, они ведь разные бывают. Делывал я их из чугуна, а также из дерева и даже из кожи. Правда, такие служат не долго: один-два раза разве что пальнуть могут. Но иногда и это к пользе. А еще могу самострелы изготавливать, которые бьют стрелами толщиной в руку, а коли надо сыпать мелкими каменьями.
– Значит, можешь такие орудия изготовить?
– Могу. Затем и пришел.
– Чего надобно для этого, говори! Из кожи вон вылезу, но достану.
– Нужны сырые дубовые стволы в два обхвата. – Тут монаха качнуло и он стал медленно оседать на пол.
– Эк, дубина стоеросовая! Да он голодный! – Кобелев вскочил, подхватил на руки монаха и помог тому лечь на лавку.
* * *
Прошла еще неделя, в течение которой атаман в лучшем случае спал десять – двенадцать часов в сумме, да и то вряд ли. Боли за грудиной становились еще более продолжительными. Но на них Кобелев старался не обращать внимания. От зари до зари его видели то тут, – то там, то среди казаков, строивших вал, то среди скотников, то в оружейной. Крепость в Песковатом из небольшого оборонного сооружения превращалась в могучее забрало, из бойниц которого торчали пищали, пушки, стальные наконечники самострелов. Монах же, казалось, не ложился совсем. Ему в помощь дали двоих казаков. Но когда те падали от усталости, Савва продолжал в одиночку возиться в своей мастерской. И вот по прошествии семи дней четыре деревянные пушки и три самострела были готовы к бою. Тетива для самострелов бралась из бычьих жил, которые заплетались в косу и натягивались на сам лук. Посредине тетивы находился кожаный карман, куда по желанию можно было положить горсть камней или толстое древко стрелы, способной пронзить лошадь насквозь с расстояния в тридцать шагов. Вообще этот самострел напоминал французский арбалет времен Столетней войны, только вдвое больше, и тетива натягивалась двумя рычагами, что давало возможность перезаряжать гораздо быстрее, нежели с помощью воротка.
