Затем низкая дверь распахнулась, и в горницу кубарем влетел связанный татарин. За ним, утирая с лица пот рукавом полушубка, шагнул Инышка. В руке плеть, сам весь взъерошенный, осатанелый.
– Гляди, батька, лазутчика споймали! – Инышка влепил связанному сапогом под ребра.
– Погодь ты, костоправ с копытом! – Атаман оглядел татарина. – Эк ты его размалевал. Потише нельзя было?
– Потише говоришь? Може, мне ему порты постирать?
– А ну закройся! – Атаман знал, что казаку рот закрыть непросто, но сам весь на дыбы вставал, когда младшие утверждались через дерзость. – Откель?
Инышка в ответ махнул плетью в сторону юго-востока.
– Сядь пока у печи, а я с ним погутарю трохи. – Кобелев босой ногой толкнул татарину табурет. – Кто таков? Куда путь держишь?
Татарин молчал. Тогда атаман спросил по-татарски.
– Ладно. Говорить не хошь, Бог с тобою. Инышка, разводи печь да кочергу на огонь положи. Чаго, чаго? Пятки крымские прижигать будем. Рви с него обувку.
Инышка осклабился, довольно кивнул и стал закладывать в печь поленья.
До татарского лазутчика вдруг дошло, что одним кнутом он не отделается. Замотал головой:
– Ы-ы-ы… буду-буду!
– Че будешь-то? А мы только разохотились.
– Буду сказать. – Степняк громко всхлипывал. – Всё буду сказать.
– Батька, ты один? – Инышка сунул в печь кусок бересты. Спросил просто так, без того зная, что Тимофей Степанович давно живет бобылем: оба сына сгинули где-то в Кубанских степях, жена совсем недавно отдала Богу душу. Да и сам атаман давно уже находился, как говорят, на закате своих дней.
– А нешто тебе кто померещился? – Кобелев усмехнулся в усы. – Мне, Инышка, девкам сказки петь время вышло. Я вот другие сказки не прочь послушать. Ну, друг ситный?.. – Атаман оборотился к степняку.
– Хан Кантемир-мурза и хан Мубарек-Гирей идти большое войско хотят. – Степняк залепетал быстро, вставляя между русскими словами татарские. – Литвин пришел к ханам просить, чтобы те напали на Русь.
– Как тебя зовут? – Кобелев знал, каким вопросом можно расположить собеседника и снять липкое напряжение допроса. Инышка удивленно посмотрел на атамана. И прочитал в ответном взгляде: смотри, мол, и учись, пока я живой.
– Карача мой зовут. Мой совсем войны не хочет. Зачем война? Она такая… У-у-у. Очень-очень плохая. Но мне бек велел, Коран велел, все велел. – Татарин стал закатывать глаза к потолку, сложив на груди ладони лодочкой.
– Кнутом погнали, говоришь? – Атаман прищурился. – Ладно, Карача, говори дале.
– Мне велено скакать посмотреть: что там у русских. Много ли пушек, казаков, коней. Где какой крепость, где какой река.
– И много вас таких – «скакать посмотреть»?
– Каждый день ездим: скакать посмотреть.
– Вот и посмотрели. А мы проглядели… – Кобелев оперся лбом на кулак. – Говоришь, войско большое. А турки есть?
– Пока мой не видел, но слышал: янычар придут, с пушкой придут, с трубой придут. Будут пух-пух из трубы по казакам.
– Из трубы, говоришь, будут. Ну-ну. И когда?
– Осень, наверное. Урожай когда соберут.
– Значится, из трубы!.. – Кобелев резко встал из-за стола с потемневшим лицом. – А ну, Инышка, давай кочергу. Поспела кочерга-то. Вишь, темнит Карача.
Инышка дернул из печи железо, открыв от удивления рот.
– Из трубы, мать вашу… А ты мне скажи, Карача, – атаман скосил взгляд на руку степняка, – что ты за перстень носил?
На безымянном пальце правой руки татарина отчетливо виднелся след от кольца. Грязно-смуглая кожа и четкий белый отпечаток. Рука дернулась, попыталась спрятаться в складках одежды. И сразу же замерла. Карача понял, что его раскусили. Закусил губу, уронив подбородок на грудь. Так вот в два счета: вначале по-отечески спросили имя, расслабили, дали выдохнуть, а потом… Инышка сунул раскаленное железо под пятку. Степняк завизжал благим матом. Горький запах паленой кожи.
