Егор знал, что идея романа – это добро и зло. И не только в контексте борьбы, но и в поиске определения.
«Но, чтобы вот так разложить всё по полочкам, – мысленно рассуждал он, – нужна не просто уверенность, нужны большие знания, нужна принципиальность, нужно воображение, нужно погрузиться в фантазии, романтику жизни (нестандартная форма романа, его необычная композиция, авторский стиль – всё это захватывало его), а мне трудно сравнивать, трудно выносить суждения. Моя нравственность неразвита, более того, я страдаю духовным истощением. Прекрасное и безобразное, доброе и злое – для меня это лишь общие понятия морального сознания, не более. Наверное, дела мои плохи, если я не могу разобраться во всей этой правоте, – с грустью подумал он. – И потом: если я верю в нечто такое, что не только не обещает мне блага или спасения, но прямо ведёт к гибели, – разве это вера? Получается, что с верой жить лучше – с ней и жизнь, с ней и спасение. А если ещё человек будет не просто «верить», а веровать, то это и вовсе придаст особую силу и глубину! Ух! – пронеслось в его голове, – интересные получаются рассуждения, никогда об этом не думал, даже не помышлял, а ведь есть над чем подумать, чтобы всё это понять и осилить… нет, здесь нужно время».
Он встал со стула, взял семейную фотографию, что стояла тут же на полочке с книгами, бережно положил её между страничек и закрыл книгу. Потянувшись, он глубоко вздохнул и тихо, на носочках, чтобы не разбудить своих, вошёл в спальню. За окном уже светало…
Рано утром, к началу рабочего дня, Егор был уже на станции, на своём рабочем месте. Всех новостей он ещё не знал, как не знал и то, что происходило вокруг в эту самую ночь (в «Комсомолке», что он купил в киоске «Союзпечать», никаких сообщений об аварии не было, чему он очень удивился). Общение с коллегами (машинистами-обходчиками) носило чисто формальный характер – больше молчали, чем говорили. Все чувствовали свою вину, понимая, что катастрофа вызвана человеческим фактором. К тому же всех пугал масштаб случившегося и его последствия… Одним словом: все находились если не в шоке, то в подавленном психологическом состоянии. Никто и никогда не мог предвидеть ничего подобного. И эта травма была настолько велика, что найти силы противостоять этому было очень сложно, если не сказать – невозможно. Это всех мучило и не давало покоя. Поэтому всем было не до разговоров. Нужно было принимать срочные меры, учитывая важность происходящих событий…
После тщательного изучения радиационной обстановки и аварийности 4-го энергоблока в зале заседания горкома партии города Припяти (там находился и работал штаб) прошло первое заседание Правительственной комиссии, под председательством Б. Е. Щербины. После короткой справки для членов комиссии он недовольно, можно даже сказать брезгливо, предоставил слово директору станции Виктору Брюханову.
За трибуной стоял осунувшийся, маленького роста, чуть сгорбленный, с лицом уставшим, худым и нездоровым черноволосый мужчина. Узнать в нём прежнего – улыбающегося, жизнерадостного человека – было уже невозможно. Это был совершенно другой человек. Казалось, что в этот момент в нём не наблюдалось совершенно силы, будто все человеческие возможности покинули его, оставив только одно – страх перед наказанием. Было видно, как он взволнован и потрясён тем, что случилось. Со стороны казалось, что он всё время был в невменяемом состоянии. Прилагая огромные усилия, он пытался что-то объяснить всем сидящим в зале, но видел лишь осуждающие глаза членов комиссии. Говоря напряжённо и невнятно, где-то там, внутри себя, он явно думал только об одном: «Совершено страшное преступление на вверенном мне объекте… и за это преступление последует наказание. И наказан я буду не в порыве чьего-то гнева, а на основании беспристрастного изобличения. К такому ли позорному концу я шёл всю свою жизнь…»
