– Ну что, мужики, отпустятся ли его вины? – Маркел Опоркин привстал в стременах, оглядел насупленные мужицкие лица.
– Нет ему от мира прощения! – выкрикнул мужик с вилами и отступил на шаг от упавшего лбом в снег приказчика. – Он нам и малых провинностей не спускал! Цеплялся за наши волоса пальцами похлеще злого репья!
– Тогда заберите женку и детишек, свезите в дом и зла над ними не чините. В своих грехах приказчик сам повинен. Свезем его на суд к государю Петру Федоровичу. А вины его пущай выкажет кто-нибудь из вас. Хоть бы и ты… – Маркел Опоркин облюбовал мужика с деревянными вилами – добрый будет государю казак! – Как величают?
– Величают у нас барина, – отшутился мужик. – А меня кличут немудряще – Ивашкой Кузнецом. – Мужик поклонился односельцам, высадил из саней ревущих домочадцев приказчика, сам повалился в сено, силой за собой втолкав туда и обмякшего, улитого слезами Фрола Жердина.
– Ишь честь какая ему удостоена, клопу кровососному – батюшку Петра Третьего лицезреть его везут! – это подшутил над приказчиком Ивашка Кузнец. – Вона, мужики, погляньте: покаялся, а глаза бирючьи притушить не может!
Приказчик, высвободив лицо от налипшего было сена, крикнул домочадцам:
– Прощай, матушка Евлампия! Прощайте, детушки! Не поминайте…
Ивашка Кузнец наложил огромную ладонь на шапку приказчика, повернул ему голову бородой к оглоблям.
– Будет причитать! – бросил Кузнец коротко, и приказчик умолк на выдохе. – Увидитесь, даст бог, как призовет к трону своему в судный час. Тако ж и с барином своим еще сойдетесь. Помнишь, наверное, как говорила лиса волку: «Увидимся у скорняка на колках». Я готов, атаманушка, ехать с тобой.
– Так помни, Левонтий, мой наказ! – вернулся к нежданно прерванному разговору Маркел Опоркин, тронул коня. За ним последовали казаки, неспешно скользили по мягкому снегу десяток груженых саней, за санями топотали копытами более сотни отобранных в конницу государя добрых под седло жеребцов.
3
Под вечер в доме старосты села Карамзиниха Андрея Егорова собрались от окрестных сел капралы, жалованные теми титулами старшиною Леонтием Травкиным от имени государя Петра Федоровича.
Пили пиво. Поп Петр Моисеев пытался было затянуть псалмы, но Илья прервал его, обратился к Травкину:
– Тебе видеть государя довелось, так скажи, каков он? Хоть бы единым глазком глянуть, а там и живота положить не жаль!
Леонтий Травкин медленно поставил полупустую кружку на голый, без скатерти, стол, мазнул пальцами по мокрым усам. Едва заговорил, как скрипнула обитая мешковиной дверь, и вошел, потирая голыми руками толстые, оспой съеденные щеки, поп Петр Степанов, с порога изрек, зябко передернув плечами:
– Студено на дворе. А у вас пивом да грибками пахнет! Налей и мне, атаман Левонтий, – и, потягивая пиво, в три уха вслушивался в казацкие разговоры.
– Так вот, – продолжил Травкин прерванный в самом начале рассказ. – Случилось это еще по первому к нам приезду яицких казаков, в середине октября. Работали мы тогда у церкви, по наказу барина Михайлы Карамзина. И вот грянули те казаки, человек с десять, барина спрашивают. А мы им ответствуем, что-де барин мальца своего Николку усадил в тарантас, слуг да нянек умостил на телегу, сундучок в тую телегу кинул да и был таков!
– Сундучок-то, поди, с ассигнациями, – не выдержал и обронил Ефрем Карпов, молодой приземистый мужик с желтыми щеками, словно только что переболел тяжкой лихорадкой.
