– Вы мне нравитесь, как папочка, – и положила голову на мои колени.
Вот так оно всё и начинается! Сначала трогательно в своей беззащитности, потом может стать яростным и грубым в отстаивании своей независимости. О, Господи, зачем ты мне послал это так поздно? Чем я заслужил такой крест?
– У тебя мальчик есть?
– Нет. Мальчишки такие неинтересные, глупые и скучные.
Я положил руку на её плечо. Каким же оно было хрупким и миниатюрным. И этой девочке рожать через четыре-пять лет? Где же она возьмет силу и энергию? А моя дочь? Она почти такого же возраста, чуть помладше и такой же комплекции. Я почему-то о дочери никогда не думал, как о женщине. Только любимая женщина может быть хрупкой и беззащитной, любящей и обижающей. Только от неразделённых чувств любимой женщиной, накладывают руки на себя. Любовь к женщине лежит в верхней части сердца и правится разумом, когда он способен бывает на это. Любовь к своим детям располагается в глубине сердца, никогда не правиться головой и редко вызывает страдание от несоответствия отдаваемого получаемому. И обида на них, какая-то мимолетная, даже если и долго вспоминаемая, но никогда не вызывающая боли. Можно говорить о своих детях плохо или хорошо, это никак не влияет на любовь к ним. Но если о любимой женщине говоришь плохо, это означает: либо конец любви, либо начало конца. И разлюбить женщину можно многажды. Разлюбить дочь – никогда. А если женщина возраста твоего ребёнка полюбить её легче, но любить больнее. Нужно быть либо мазохистом, получая наслаждение от пытки, рождённой осознанием разницы в возрасте, либо садистом, заставляя страдать молодое существо, когда оно уже не может любить или не хочет, а ты уже всё потерял ради этой последней своей любви. «Седина в бороду»… одним словом.
Я гладил её плечо, волос, спину и испытывал необъяснимое психологическое наслаждение. Так наверно ласкают потерявшуюся, а затем найденную дочь.
«Оленька, моя милая, нежная, добрая Оленька» – про себя проговаривал я. ─ «И воспринимаю я тебя как-то странно. И не как женщину, и не как ребёнка. Смогу ли я когда-нибудь отмолить грех своей страсти? Господи, прости меня, грешного, но безвинного, ибо ты меня сделал таким и послал мне это испытание, только для чего, я никак не пойму».
Через силу встал, невидяще подошёл к окну. Сердце колотилось, в каком-то невероятном темпе. «Словно стометровку пробежал», – усмехнулся про себя. «Так тебя надолго не хватит, подкараулит „кондрашка“, женишок хренов. Нужно отправлять её, пока не поздно. Пока ещё есть силы смеяться над собой, когда будешь плакать, будет поздно».
– Оля, – хрипло выдавил я, слушая свой голос будто издалека, – позвони маме.
– Мама, алло, – сказала Оля. – Сейчас приду. Что? Это не телефонный разговор. – И уже обращаясь ко мне, с напряжением выговорила.
– Я пойду, уже поздно, а то мне ещё уроки делать.
Положила трубку на стул, и, видимо, не зная как убедиться, что обещано, было не ради красного словца, а с полной ответственностью и серьёзностью, произнесла:
– Я вам свой номер телефона оставлю, вот, ─ и положила листочек бумаги на журнальный столик.
Я проводил Олю до дверей и пообещал, что позвоню, как только, что-нибудь определиться с деньгами. Она ушла более встревоженная, чем успокоенная.
Уже через полчаса я нашёл, где взять деньги, осталось забрать их и отдать Оле. Нет, нужно отдать Людмиле Алексеевне. Я не знаю, почему так решил, но мне стало вдруг спокойно от этого решения.
