– Несу! Несу! – Это она всё-таки о ключе наверно.
Забрав его, Лёнька ловко хлопнул красотку пониже спины и тут же получил от не менее расторопной и чутко ожидавшей этого Люси ответную плюху примерно в такое же место. Как вот такую было бы догонять?!
– Ого-го! Зачем же так больно?! Этак ты всех женихов от себя отпугнёшь! – Лёнька явно поглупел, причём, на глазах.
– А мне всех не надо! – И Люська стрельнула в меня косящими глазами. Класс! Хотя и мимо.
– Ладно, этот вопрос мы ещё уточним. Давай, спеши на свой производственный участок!
– Даю. – И опять побежала. Это называется «дала»! Лично я отвернулся.
Около восьми к нам заглянул Матвей Иванович, заведующий отделом писем. Сразу и не поймёшь, какой он. Некто обыденный, стёртой формы, деловой. Чиновник, настоящий. Из таких редакторы и вообще начальники иногда получаются. Или не получаются. И вот тогда-то они ходят по отделам и мотают людям душу. Самореализуются хоть так.
– Привет, строкогоны! – Это он обозвал.
– Наше вашим. – Бодро откликнулся Лёнька. – Ох, Матюша, влип ты, старче, по самые уши.
– Чего это? – Насторожился Матвей Иванович.
– Того это. Звонили вчера из «Зари», какой это псих, спрашивают, получил у вас в среднем от несушки по шестнадцать поросят? Шеф уже приказ заготовил на втык.
– Врёшь! – Матвей Иванович, побледнев, ринулся в свой кабинет, к подшивке, а Лёнька, ухмыляясь до ушей, подмигнул мне:
– Потеха!
Теперь ясно, почему Матюша не стал и никогда не станет редактором. Разве можно верить людям?!
Ровно в восемь, с началом шестого сигнала, под окнами редакции прошагал, напевая марш коммунистических бригад, заместитель редактора Иванов-Бусиловский – крупный, с пузом тяжеловеса на пенсии и большими добрейшими глазами человечище. Причём, напевала эта громадина нежным-нежным тенором, искренне, да ещё нисколько не фальшивила. При таких-то словах в таком-то марше! Ни нотки в сторону. Вот что и поразило прежде всего. И это было только начало.
– Здравствуйте, мальчики! – Крикнул он с порога. – Вечером все ко мне! Сегодня ставлю пузырёк!
Лёнька округлил глаза и моментально бросил самописку.
– Вы что-то сказали, Илья Михайлович?!
Иванов-Бусиловский, отдуваясь и вытирая толстую шею огромным, мокрым и измятым платком, вошёл в сельхозотдел и осторожно опустился на робко и подобострастно пискнувший под его тяжестью стул.
– Матюша! – Стукнул он кулаком в стенку. – Иди же сюда! У меня такая радость!
– Не тревожьте вы его, – сделал скорбную мину Лёнька. – Он занят, высиживает семнадцатого поросёнка.
– Брось, Лёша, – отдышавшись, засмеялся зам. – Ты всё шутишь, а тут, брат, такие дела! Вот, в альманахе мои стихи. В аль-ма-на-хе, понимаешь? Это тебе не шуточки.
Тут он не поленился, встал со стула, вышел на середину комнаты и, вытянув перед собой руку с журналом и запрокинув голову, начал с вполне литературным подвывом, всё тем же, музыкальным, сильно искренним и точным тенором:
– За рекой игривою Под густою веткою С девушкой красивою Целовался крепко я…
Лёнька фыркнул, закашлялся и, показывая настороженно умолкнувшему поэту на своё горло, мол, захлебнулся от восторга, схватился за стакан с водой, а потом за сигареты. Иванов же Бусиловский, ещё выше подняв голову, продолжал в сладкой, глухариной истоме:
– Думалось, что нежная Встретилась мне надолго, Что любовь безбрежная Свяжет дружбой натуго.
Стихи для Иванова-Бусиловского – оказывается, половина жизни, если не бОльшая, то лучшая – точно. Впоследствии мне приходилось не раз убеждаться в непреложности сего прискорбного для редакции факта. Бусиловский заводился ещё на пороге, приходил со стихами, с ними же уходил. С ними или в них наверно спал. Даже сидя за статьёй, он то и дело отвлекался и начинал комбинировать рифмы и ритмы. Как рассказал Лёнька, из-за недостатка комнат в маленьком, хоть и двухэтажном здании редакции к нашему заму одно время подселили отдел писем в лице Матюши Кравченко, с которым в молодости самому как-то так случилось написать документальный роман о прогрессивной колхозной жизни.
