Вернувшись в номер, Егоров поздоровался с уже появившимися тремя сожителями, лег и мгновенно уснул.
Утром, хорошо выспавшись, он надел свежую рубашку, галстук, оглядел себя в зеркало, остался доволен и, хорошо о себе думая, пошел в буфет.
Ни длинная, несмотря на раннее утро, очередь, ни медлительна, явно невыспавшаяся, а от того на весь свет злая, буфетчица настроения ему не испортили. Он терпеливо отстоял очередь, взял, что Бог дал, а лучшим из того, что он мог дать, были тугие и даже скрипящие под ножом сосиски, и сел неподалеку, лицом к буфету.
Пока он бездельничал в очереди, его кое-что заинтересовало в процессе кормления постояльцев. Решив досмотреть его до конца, он сел, пусть не очень удобно, но зато все было видно.
Первое, на что он обрати внимание, это то, как стояли весы. Должно быть, администрация и всякого рода проверяющие, наслушавшись жалоб обвешиваемых клиентов, строго требовали, чтобы весы были этому клиенту видны. Они теперь и были ему видны все время, пока он стоял в хвосте очереди, потом в ее середине, с этих позиций он мог с удовольствием видеть, сколько сыра отвешено первому в очереди. Но как только добирался до буфетчицы он сам, весы оказывались к нему совсем боком, поскольку были повернуты, должно быть, совершенно случайно, к хвосту очереди, и видеть, сколько чего взвешивается ему самому, он при всем желании не мог. У некоторых из тех, кто брал еду, возникало желание хоть глянуть на весы. Они бросали в их строну скрытный, смущенный взгляд, пытались даже, как бы невзначай, сделать шаг назад, но шагу не хватало, и они, чувствуя себя очень неловко, смирялись. Такое расположение весов помогало буфетчице никогда не ошибаться и одним движением точно отрезать кусок чего-то, любого испрашиваемого веса.
Но это было далеко не все. Она склевывала свое законное зернышко везде. Хлеб отпускался поштучно, покусочно, из расчета двадцати кусочков из буханки. Она нарезала их не менее пятидесяти штук, этих тоненьких светящихся ломтиков, но продавала строго по одной двадцатой части цены буханки.
Если кто просил чай с лимоном, то получал и лимон, что напраслину-то возводить, но ломтик был толщиной с полиэтиленовую пленку. А, если кто просил кофе, он был, конечно, растворимый, то сам кофе насыпался тайно, под стойкой, а кипяток прямо у тебя на глазах. Но напиток был коричневый, точно.
Налоговый механизм, действующий как бы и тайно, но совершенно явно и очевидно, ни разу, пока Егоров ел свой завтрак, не дал сбоя, и не давал, наверное, никогда, поскольку стоял на вызывающей наглости продающих и естественной стеснительности и провинциальной деликатности приезжающих. Никто не хотел выглядеть перед другими мелочным. Это срабатывало безотказно.
Утром следующего дня Егоров разнес свои золоченые книги по управлениям Министерства, чтобы все знакомились с ними одновременно, и просил по возможности ускорить рассмотрение, ссылаясь на то, что он очень издалека и что ему приказано все сделать быстро. Ничего конкретного ему нигде не пообещали, только слушали, согласно кивая, читали заголовок и, заглянув в книгу, откладывали ее на уголок стола.
Поторапливал министерских начальников Егоров еще и потому, что ему не очень хотелось, чтобы кто-то и в самом деле внимательно изучал его "мероприятия", столько там, под золочеными обложками, было противоречий, нереальных задач и обязательств по их выполнению, просто чепухи с точки зрения здравого смысла.
