Я кивнула расстроенно. И стоило в мужское переодеваться, когда могла бы даже косу не резать? Вон, и женщины работают. Врали, выходит, что только мужиков Долохов берет.
Села в углу, злясь на себя и присматриваясь к работе. Женщины больше не пели, знать, меня стеснялись. Рисовали быстро и ловко. Перед каждой на столе лежал листок с эскизом. Кисти у них разные – были и широкие, и тонкие. И краски разные. Одна широкие мазки на чашку наносила и отставляла в сторону. Вторая подсохшую чашку к себе придвигала и тоненькой кистью добавляла мелкие штрихи. Третья – только палкой тыкала, оставляя круглые пятнышки, видимо – будущие ягоды. А последняя уже дорисовывала все, что оставалось, и возле нее был весь стол чашками заставлен. Мне немедленно захотелось ей помогать.
– Смотришь, Маруш? – подала голос тетка Дана, что рисовала зеленые мазки листьев и стеблей.
– Смотрю.
– Как думаешь, что главное в узоре?
– Чтобы ровно было? И краска не потекла?
– Нет, глупый. Чтобы все чашки одинаковые были. Попробуй двенадцать рисунков сделать, чтобы друг от друга не отличались, сам поймешь, как это сложно.
– Да чего уж проще, – буркнула я, почесав нос. – Трафарет из бумаги вырезать да по нему красить.
В мастерской вдруг воцарилась тишина. Женщины разом отложили кисти и уставились на меня во все глаза.
– А ну-ка, поясни.
– Так это… – вжала я голову в плечи. – Ну, трафарет. Когда в листе бумаги дырочки прорезаны. По ним кистью проводишь… Я ведь в школе рисовальной учился. Мы для начала учились цветы всякие по трафаретам рисовать. Потом, правда, уже сами…
Голос мой становился все тише. Я вдруг подумала, что умничать вот так сразу, с первого же рабочего дня, – не самая добрая мысль.
– Интересно говоришь, – кивнула тетка Дана. – Только бумага-то намокнет быстро.
Она убрала под косынку выбившуюся прядь седых волос и ободрительно мне улыбнулась.
– К тому же чашка-то не плоская, – добавила молодая хорошенькая девушка в желтом платке. – Для тарелок хорошо будет, для тарелок мы стеклянными пластинами пользуемся. А с чашкой – кистью быстрее.
Я на мгновение задумалась.
– Стеклянная – это как?
Не успела узнать. Хлопнула вновь дверь, и в мастерской показался сам Долохов.
– Чего болтаем, девицы? Никак работа закончилась?
Я от его густого раскатистого голоса даже присела испуганно. Ругать будет, поди. А то и уволит за пустые разговоры. Но женщины не убоялись, только заулыбались радостно.
– Да вот, Казьмир Федотыч, новенького уму-разуму учим. Кажися, толковый мальчонка. Еще кисть в руки не брал, а уже придумывает что-то?
– Славно, славно. А только “виноградную” партию нужно к ночи в обжиг поставить. И “яблоки” все в Большеграде скупили, надо еще с десяток.
Я быстро прикинула, что в одном сервизе – дюжина чашек и каждая с блюдцем. Это же сто двадцать, нет, даже двести сорок рисунков! Сколько же времени займет такая работа? А что потом, в глазах только виноград и яблоки скакать ночью будут?
– Яблоки так яблоки, Казьмир Федотыч, – кивнула тетка Дана. – А только надоели нам ваши яблоки хуже чем горькая рябина!
Женщины залились смехом, а та, молодая, в желтом платке, храбро добавила:
– Нельзя ли нам вишню рисовать или огурцы какие?
– Нельзя, – веско ответил Долохов. – Пока образца нету, рисуйте “виноград”. Да побыстрее, не то сердиться начну.
Он еще раз окинул тяжелым взглядом женщин, которые тут же схватились за кисти, а потом опустил горячую ладонь мне на плечо.
