Небеса нынче к работникам оказались щедры, предложив на обед вареные овощи, большую котлету и огромную плюшку с изюмом. Вот это я понимаю: хороший мастер голодать не должен! Впрочем, все мне не съесть, поэтому плюшку я сразу отложила, а вот котлету умяла первой.
– Казимир Федотович, можно я булку с собой возьму? Для брата?
– Бери, конечно. Есть, во что завернуть?
Я закивала и торжественно извлекла из мешка, что я так и не выпустила из рук, чистейший носовой платок. А следом – и сало.
– Не желаете?
– С чесноком, поди? Нельзя мне, доктор запретил. Сказал овощи есть и мясо на пару. Кофе еще запретил и сладости.
– Жестоко, – посочувствовала я. – За что он так?
– Сам не знаю, – пожал могучими плечами Хозяин. – Никак, хочет, чтобы я худым как он стал.
Я вспомнила доктора Пиляева и хихикнула. Точно, он довольно изящно сложен.
– Ну что, ты сыт? Тогда хватит бездельничать, пора за работу.
Глава 6. Никуда не годится
– Никуда не годится, – Казимир Федотович нещадно критиковал мои рисунки. – Во-первых, это слишком сложный орнамент. Повторить его в точности невозможное, а чашки в сервизе должны быть одинаковые. Тут вот, – он ткнул обожженным кривым пальцем с следующий эскиз, – цвета сложные. Такие смешивать – мороки больше, чем толку. Да еще неизвестно, как себя краска при отжиге поведет.
– Так вы мне палитру дайте! – вспылила я. – Откуда мне знать, какие цвета для вас сложные, а какие нет?
– Сходи и сам погляди. Я тебе не нянька. Где не нужно, так ты самостоятельный, а тут я художнику про краски объяснять должен!
Я почувствовала, как щеки заливает огнем. Прекрасно поняла, о чем он. На второй же день мне наскучило марать бумагу в пустом кабинете, и я сбежала к теткам в мастерскую, расспрашивать – вправду ли огурцы можно на чашках рисовать? И какие ягоды и цветы чаще всего заказывают. Попала я (случайно, честное слово!) на угощение – у тетки Даны родился внук, и она всех кормила по этому случаю пирогами. Было предложено и заглянувшему в мастерскую Долохову…
Хозяин ничего не сказал мне в тот раз. Зато сейчас намекнул почти даже не прозрачно.
– Понял, – насупилась я. – Сделаю. Еще какие замечания?
– Хризантемы хороши, но на белом фоне слишком ляписты. Маки на синем мне понравились, сделай чуть небрежнее. У нас чашки, а не натюрморт.
Долохов терпеливо и спокойно объяснял недостатки моих рисунков, а я, широко раскрыв глаза, понимала: а он ведь смотрит очень красиво. Прирожденный художник!
– Казимир Федотович?
– Что?
– А почему вы сами не рисуете?
– Рисую, но скверно, – неожиданно признался мужчина. – У меня пальцы на руке поломанные.
Я невольно взглянула на его кисть. Да, я замечала, что она кривая, неправильная, но думала, что у многих мужчин такие руки. В конце концов, Долохов обычно не сидел без дела. То глину разгружал, то посуду в печь ставил, то за гончарный круг садился – когда показывал, какую форму хотел бы в кувшине увидеть. Я наблюдала за ним издалека всю первую неделю и неизменно восхищалась.
И тревожилась. Не раз замечала, как он застывал, кривя губы и бледнея, и растирал грудь. Не зря, ой не зря доктор Пиляев к нему так часто ездит!
– Хорошо, – сдалась я. – Ничего у меня не выходит. Я уже неделю хлеб зазря ем. Гоните меня в шею. Ну, или отправьте в мастерскую.
– Ну уж дудки, – усмехнулся Хозяин. – И не таких выучивали. Думаешь, я так вот сразу горшки лепить научился? Когда пальцы заживать начали, я к гончарному делу вернулся по совету лекаря. Чтобы восстановить силу и гибкость. В детстве лепил что-то, потом забросил. А вот став старше, неожиданно увлекся.
