Народ на войне - страница 11

Я глаза прикрыл, тем и оборонился. А то быть бы мне до смерти без солнечной радости, без звездных утех.

«Стой, – говорю, – ни ты царю воин, ни я не докладчик. Не та у меня душа. Только жить тебе в этом месте не для ча, такого смердящего военная пуля святая не возьмет.

А убить – убью». Плюнул на заряд да и убил шпиёна поганой той пулей.

…И по совести скажу – не грех… Все равно не мы, так другие, хозяев нету. Нет хуже, как дом бросать, а и остаться не сладко… Особливо бабе… Господи, как увидишь бабу – чисто жеребцом ржешь… Тут плачь не плачь, а только поворачивайся… Как укладали мы в одеяло, жидок наш пришел. «Ребята, – говорит, – нельзя так». А мы молчим… Он еще лопотать, а мы молчки свое… Он осерчал, в крик, ротный зашел. Ему смешно, а нельзя, обязан запретить. Сам хохочет, а вещи бросить велит… Ну и было жиду и от нас, и от ротного… В лазарет ушел…

За что мне Георгия дали? Одно скажу – не за самое страшное. Вон мне страшно было, как я один средь врагов попал. У меня голова дурная, сплю я ровно колода бесчувственная. Вот в перелеске привалился да на тот свет и ухнул, сплю бревном. А проснулся ночью, кругом костры и одна немота проклятая. Ни душеньки русской не слыхать. Что страху принял! Сердце во мне молотом стукало. Сдавалось – на всю округу стучит. И зубы, не хуже как перед ротой, дробь выбивали. Однако к утру ушла погань, ровно туман от света.

Я хоть и обязан был по долгу службы ждать, однако не смог я. Свечерело, быстро в тех местах темень приходит… Не боялся я до тех пор, а тут чего это Василий в голову лезет. Лицо его все у меня в глазах, особенно как зажмурюсь… Просто сил моих не стало. Ружье-то тяжелое, а знаю – он за кустом лежит. И уж не встать же мертвому, а все я будто его на руке чувствую… Надумаю такое, что ни вправо, ни влево не гляжу, боюсь… Вот тебе и на посту… Не знаю, долго ли я так протомился, будто жизнь моя прошла… А тут ясно слышу: из Васильева куста ползет… Господи, я как гаркну: «Кто такой?»… А тот на меня как кинется сзаду – ну нет тех слов, какого я страху нажил… Мне все равно, подтоптал меня, мне уж больше бояться некуда, не хватит… И голосу не стало… А тут мигом наши подошли и немца с меня сняли…

Он ко мне и, заместо чтобы рану искать, давай по карманам шарить. В памороках был, а тут что отлили, злоблюсь, кричать норовлю, а он за глотку… Как шарахну его: сукин ты сын, кричу, а не санитар. Ты мне рану вяжи, а кошель-то я и без тебя завязать сумею…

На войне дала мне барышня одна конфетку, развернул, свою фамилию читаю – Абрикосов… Словно кто по имени назвал, так обрадовался…

Что казаки баб портят, то правда… Видел, как девчонку лет семи чисто как стерву разодрали. Один… а трое ногами топочут, ржут. Думаю, уж под вторым она мертвенька была, а свое все четверо доказали. Я аж стыдобушкой кричал – не слышат. А стащить не дались, набили…

Эх, ночи тяжкие, вот – спать тебе не приказано, а думы уйдут от устали, стоишь столбом, ждешь свету. Да не самого солнышка, а только чтобы видать было. Тут двинемся, ноги ровно не свои, во рту ржавчина. И сердце не мое, нету тебе ничего впереди.

Там что надо скомандовали, сняли мы сумки да винтовки, все приладили и спать. До того натомились, во сне суставы трубят. А тут как рявкнет, как раскинет нас-то. Так веришь, до того я сном обуян был, одна только думка – убей, да не буди. Ей-богу, куда бросило, там до утра и проспал.