Мох будто устыдился и так и остался у отцовских колен – выше не шёл. Отец запрокинул голову и зашарил в кармане – будто был ни при чём, будто карман принадлежал кому-то ещё и отец не хотел, чтобы этот кто-то его заметил. Мох снова чавкнул. Каштан наконец кинулся к отцу, протянул руки – редко касался без спроса, но теперь, но здесь…
– Стоять на месте, – отец вытащил что-то из кармана и теперь говорил сквозь зубы, почему-то зажмурившись. – У меня ленточка в кулаке. Возьми свободный конец.
– Ты же утонешь?
– Не твоя печаль, хватайся. Скажи тем, у кого окажешься, что сила Ференца хранится в памяти Гюрзы. Услышал? Повтори.
– Сила Ференца хранится в памяти Гюрзы.
– Они не смогут получить одно без другого.
– Не смогут получить одно без второго. Отец, ты здесь…
– Я здесь прекрасно простою, сколько потребуется. Никто не умирает до начала игры, а я пока не в игре. Не выполняю то, чего требует роль. Ни с кем не говорю. Мы на границе. Скажи: Ференц вступит в игру только в полной силе, а где нынче его сила – помнит один Гюрза.
– Помнит Гюрза.
– Ну что же, верю в тебя, – отец как будто стиснул зубы. Будто удерживал вообще всё – себя самого, болото, проклятую ленточку, тонкую, атласную, вообще неуместную. У Каштана болталась сумка на плече – с водой, и хлебом, и рубашкой, – но это всё было не то, не то, не то. Он собирался оставлять отца дома, а не в болоте. – Итак, – отец сосредоточился, как будто должен был успеть первым на кого-то прыгнуть, – раз, два, три, уважаемая дорога, приведи-ка Каштана сначала к Карине и хорошо бы ещё к Алисе, я знаю, ты можешь. Каштан, не медли, не позорь семью. До скорой встречи.
Каштан хотел закричать, вцепиться в отца, но его будто потянуло в бурую даль, во тьму, в воронку, и в глубине её всё танцевала ленточка. Он заорал-таки, а ленточка вилась и вилась – спиралью, годовыми кольцами, не пойми чем. Сколько верёвочке ни виться…
И наверняка Каштану почудилось. Ведь не мог же отец сказать, когда Каштан уже провалился незнамо куда и вокруг в темноте заплясали цветные искры, – ведь не мог же отец пробормотать:
– Не очень-то ты будешь рад, когда мы встретимся.
Ноги промокли. Это первое, что понял Каштан, когда ленточка наконец его отпустила – обвисла в ладони, обгоревшая и безобидная. Пахло палёным. Кажется, ладонь Каштану тоже обожгло, но боли он не чувствовал, просто рассматривал с минуту чёрные разводы на собственных же пальцах.
Он зачем-то сунул ленту, хрусткую и бесполезную, в карман штанов и наконец-то огляделся. Как оказалось, стоял на лужайке перед домом – здесь тоже была ночь, но фонари по обеим сторонам от входа светили бледным белым, всё просматривалось. Каштан смог разглядеть и розы – целые кусты растрёпанных цветов. Они как будто только что проснулись и потягивались, и предстоял им длинный летний день. Да и пахло здесь не только его горелой ленточкой, но и розовой сладостью, и немного гнилью, и свежестью то ли просто ночной, то ли уже осенней. И у дома была ещё парадная лестница – лестница и терраса с колоннами, и всё это из блестящего белого камня. В перечне замков он описывался. Мрамор? Да, мрамор. К этому-то мраморному крыльцу Каштан и двинулся.
В ботинках хлюпало. От шерстяных носков («шерсть греет, даже когда мокрая, а ну надевай») чесались ноги. Что у него есть? Горелая лента. Сообщение, которого он сам не понимает. Отец в болоте, обещал не умереть. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать.
