– Вы знаете, – кивнув, спокойно произнес кандидат в президенты, – в любой стране мира перед выборами всегда наблюдается всплески протестной активности. Люди выходят на улицы, хотят быть услышанными. Это совершенно нормально. Мы готовы разговаривать с оппозицией, всегда готовы на конструктивный диалог. Но проблема в следующем. Я, к примеру, наблюдая со стороны за всеми этими маршами, не вижу, с кем конкретно можно было бы там разговаривать. Очень разные люди, очень. С разными требованиями, с разными, порой, кстати, экстремистскими взглядами. Они даже между собой никак не могут договориться. Вот, помнится, у них самих проходили выборы в какой-то не то совет, не то еще во что-то… По результатам победил один человек, так другие тут же подняли вопрос о честности выборной процедуры. Уже внутри самой оппозиции, понимаете? То есть, они даже друг другу не доверяют, сомневаются в своих же коллегах. И, понятно, что результаты любых выборов можно таким образом подвергать сомнению, объявлять нелегитимными. Это проще простого: если результаты устраивают, значит, выборы законные; если что-то не нравится, то тут же начинают кричать о фальсификациях. Никакого конструктива, я считаю, в такой позиции нет и быть не может. Но, тем не менее, для каждого человека, в том числе и для них, дорога во власть через демократические механизмы всегда открыта. Пожалуйста, пусть избираются и реализовывают свои программы без всяких революций и мятежей. Только так.
Камера снова показала лицо кандидата в президенты крупным планом. Он пристально смотрел на задавшего ему вопрос профессора и вдруг – как показалось Бурову – в какой-то момент коротко, почти незаметно ему кивнул. Так, как кивает человек, который хочет пообещать что-то другому, но, при этом, не желает подавать виду. Затем Сергей Сергеевич благодарно осмотрел зал и перевел взгляд на ведущего, уже объявлявшего об окончании передачи.
Константин Сергеевич выключил телевизор, снова налил себе водки и еще долго сидел со стопкой в руке, отрешенно смотря в окно и раздумывая об услышанном.
Борис Трофимович Нырцов лежал на жесткой шконке и отрешенно рассматривал облупившийся потолок. Каждую трещинку, каждое пятнышко на старой краске он уже знал наизусть. Шконка и тонкий тюремный матрац были до того жесткими, что лежать без движения долго не получалось. Мышцы и позвоночник постоянно ныли, вынуждая ерзать и почти беспрерывно переворачиваться с боку на бок. Более или менее комфортно можно было лежать только на спине, лицом вверх. И вот тогда перед глазами – потолок. На него и любуйся. Нырцов тяжело вздохнул. Хорошо еще, что он расположился на втором ярусе. Хоть какое-то разнообразие.
Приняли его в камере довольно прохладно. Когда он вошел и представился, оказалось, что заключенные его знали. Всем троим явно было за сорок. Все трое москвичи. Но один, как потом выяснилось, в девяностых долго жил в области, где Борис был полпредом и губернатором. И когда вечером первого дня Нырцов попытался затеять с сокамерниками разговор на политическую тему, начав с того, что привычно обвинил нынешнюю власть в воровстве и коррупции, его сосед брезгливо ощерился и сухо перебил:
– Ворье, говоришь, во власти? А ты сам-то кто был? Кончай гнать беса, земеля.
Разговора не получилось.
Кроме того, в первый же день пришлось отдать сокамерникам одеяло и старенькую, свалявшуюся подушку. Двое из них сидели за воровство, третий за разбой. Кто знает, что у этих людей на уме, и что им еще терять? Забрали и все. Нырцов молча вздохнул, понимая, что целых пятнадцать суток придется обходиться без одеяла. Но ничего. Потом это обстоятельство можно даже будет обернуть в свою пользу. Мол, в камере нечеловеческие условия. Ни одеял, ни подушек не дают, под голову приходится ботинки подкладывать. Настоящая пытка. Вот, точно! Пытка! Борис перевернулся на бок и поискал глазами свою обувь внизу. Вроде, на месте. Не слишком ли – ботинки под голову? Да ладно, нормально. Газетки с блогерами проглотят.
