Еще один разряд. И снова та же линия.
– Я опоздала, – выдавила врач. – Если бы я начала пораньше. Лена, еще адреналин. Кто-нибудь, делайте ему массаж.
Рядом стоял я. Не колеблясь, подошел и начал ритмично надавливать на грудную клетку.
– Осторожно, тремя пальчиками, – сказала мне анестезиолог.
– Атропин надо? – спросила Лена.
– Нет. Уже достаточно.
Ввели лекарственное вещество. Вновь отключили монитор. Все отошли.
Разряд.
Снова массаж, и линия на экране, дающая зазубрины только при надавливании на грудь.
Тяжелый вздох, и так сокрушающее:
– Все… – Анестезиолог перестала нажимать на грудь малыша и отсоединила аппарат ИВЛ от эндо-трахеальной трубки, подержала ладонь над трубкой, проверяя, задышит он сам или нет. – Что ж, пускай полежит по правилам два часа. – И трясясь, вышла из палаты.
В реанимационном отделении воцарилось молчание. Гнетущая и вязкая тишина, продираемая одним лишь писком датчиков.
А я все смотрел на монитор, надеясь, что прямая линия вот-вот пойдет зубцами. Молил бога. Надеялся. Меня всего трясло. Хотелось сказать: Еще раз, давайте еще адреналин и еще один разряд. Хотелось снова начать делать ему искусственный массаж сердца.
Хотелось плакать.
Я ощущал свое бессилие, свою вину, которой не должно было быть, ведь я все равно ничего не мог поделать. Меня трясло, сердце, казалось, отбивало ритм за двоих: меня, и уже биологически мертвого ребенка. Ноги были ватными, а дыхание задерживалось тихими рыданиями, которым я не мог позволить вырваться наружу. Пробирал озноб, в глазах стояла влага.
Заглох писк датчиков. И я, дрожащими руками, помогал снимать с маленького тельца электроды. Его ручки и ножки были белы, как бумага. Но я не мог поверить, что все уже кончено, что он мертв.
Хотелось обнять его, хоть как-то вдохнуть в него жизнь.
Хотелось кричать: Господи, почему?!
Жутко хотелось курить…
День, который я не могу забыть. День, когда я впервые увидел смерть, и проиграл ей. Хотя, не мне было решать, и я ничего не мог сделать…
Много снега. Он падает с неба большими хлопьями.
Хренова куча снега. Его так много, что ехать приходиться медленно и осторожно. А еще эта тупая занавесь из хлопьев – ничего не видно. И там еще жутко холодно. Но здесь в машине хорошо, здесь тепло.
Хренова куча снега. Там ночь, горят фонари. Там красиво.
А у меня проблемы с одним идиотом редактором, который вдруг решил, что мои романы ему уже не подходят!
И скоро новый год, черт бы его побрал. Я смотрю на часы.
Хренова куча снега. А новый год уже через час.
Нет, я не буду его встречать. Черт, да я просто не успею это сделать!
Хочется одного: напиться и заснуть. И никогда не просыпаться больше…
Хренова куча снега. Мне даже нескем встретить этот новый год. Да я и не хочу его встречать. Еще один скучный и одинокий год. И кто знает, сколько еще у меня будет проблем в этом году, да и с этим редактором.
Поехал к нему сегодня, думал, все улажу. Но не тут-то было, после трех часов разговора он опять…
Боковым зрением, неподалеку от дороги, замечаю падающую в сугроб тень.
Как это еще заметил? Но еду дальше.
Нет, я так не могу. Останавливаюсь и сдаю назад. В поле действительно что-то лежит, но снеговая занавесь не дает разобрать, что именно.
– Черт подери, не уже ли я собираюсь ради, не знаю чего, выйти в такой мороз и буквально плыть по этому чертову снегу, что бы узнать, что там такое?
А вдруг там человек?
