Наши за границей - страница 44

Все почему-то уверены, что у меня не жизнь, а малина: денег куры не клюют, здоровье отменное, все само мне с неба падает, только тазик подставляй. И почему никому не приходит в голову, что работаю я как лошадь, газета ведь – непростое дело, что у меня, как и у всех людей, тоже могут быть проблемы, болезни и другие человеческие неприятности, и вообще, что на мне мама, собака, дом. Иногда в три часа ночи проснешься и думаешь: ну в кого я такая мямля пошла, человек мне гадости делает, а я его жалею. И как только так подумаю, сразу папу вспоминаю – он тоже безответным был, никому грубого слова сказать не мог, его и обманывали, и смеялись над ним, и пользовались его связями, а он… да что там говорить…

Вот сейчас сказала я такое про папу и думаю: да не так все это, были у папы и друзья настоящие, и любили его, если кто из знаменитостей московских или ленинградских в Харьков приезжал, непременно к нам в гости заходил, а об украинских и говорить нечего. Обманывали папу ведь всё люди мелкие, необразованные: шофер папиной машины, слесарь в ЖЭКе, ремонтники в театре. Вспоминаю я сейчас всё, и злость меня берет. Ну почему человек так устроен, что, когда с ним приличные люди дружат, воспринимается им это настолько естественно, что он даже не замечает, а помнит только, как папин шофер всем в лицо врал: про колесо, которое у него по дороге спустило, про пробку в дороге – и что никто ему слова сказать не мог. А почему не сказать «нельзя, Петя, заниматься извозом на служебной машине», а потому, что ставить человека в неудобное положение очень нехорошо!

Вот сказала я, что у папы характер слабый был, что он не мог за себя постоять, ну не так это было, он просто зла в сердце своем на людей не держал, и кто это понимал, те его любили, а кто нет, те пользовались. А характер у папы моего был. Вот, помню, ехали мы однажды с папой в троллейбусе, мне тогда только 17 лет исполнилось, я еще в школу ходила, он у окна газету читал, а я рядом сидела и по сторонам глазками шныркала. Я как после аппендицита из больницы вышла, так на меня мужики глаз положили: после операции я из толстой коровы в сексапильную нимфетку превратилась. Давайте я об этом, если вам так интересно, чуть позже расскажу. Так вот, едем мы в троллейбусе, тут ко мне трое парней, лет по двадцать, приставать стали. Я смотрю на них, только глазками моргаю. Тут они всякие предложения стали мне делать. Вижу, мой папа к ним поворачивается и говорит:

– Вот что, ребята, это моя дочка, так что, пожалуйста, ваши разговоры прекратите.

Тут один из них, самый здоровый, папе говорит:

– Да что ты, папаша, мы ничего плохого твоей дочке не предлагаем: трахнем ее по разу, ей только приятно будет.

И все трое загоготали.

А папа мой уже тогда в возрасте был, да и ростом не вышел, так, 160 см, не больше. Смотрю, он складывает газету.

– Вот что, ребята, – говорит он спокойным голосом. – Давайте выйдем, поговорить надо.

Тут как раз остановка, выходим. Только троллейбус отъехал – папа разворачивается и как врежет первому, который про траханье говорил, тот раз – на асфальт упал и лежит. Только двое других рты открыли, он второму как даст в нос, у него кровь рекой, он за нос схватился, головой мотает. Папа к третьему повернулся и говорит:

– Ну что, тебе тоже врезать или ты так все понял?

Тот молчит, глаза бегают.

Тут следующий троллейбус подошел, мы с папой сели и дальше поехали. Я смотрю на папу, ничего сказать не могу, а он газетку открыл, потом ко мне повернулся: «Ты себя чуть поскромнее веди, не всегда же я рядом буду». Тут меня и осенило: папа ведь во время войны в разведке служил, его только в 43-м в ансамбль за его голос взяли. Вот такой у меня папа!