– Ага, – кивнул Уоллас. – Все так. Ну примерно.
– Когда мать умерла, я подумал: «Вот же дерьмо, вот дерьмо». Я презирал и ненавидел ее большую часть жизни. А когда она столкнулась с тем, с чем не смогла справиться, я понял, что мне ужасно ее жаль.
– Ты попрощался с ней?
– Я был рядом каждый день, – ответил Миллер. – Мы играли в карты, спорили, что смотреть по телеку. Я ей готовил, она прикалывалась над моей любимой музыкой и постоянно твердила, как любит меня, – глаза у Миллера потемнели, затуманились слезами, но ни одна из них так и не скатилась по щеке. – А потом она умерла.
– Мне очень жаль, – сказал Уоллас. Дурацкая была фраза, но ничего другого на ум не пришло.
– Я не знаю, как тебе пережить смерть отца, Уоллас. Не могу говорить тебе, что чувствовать. Но если тебе нужна поддержка, я тут. Я ведь твой друг. Ладно? – Он взял Уолласа за руку, и тот не стал ее отнимать. Они снова поцеловались – быстро, нежно, мимолетно. А потом рассмеялись, потому что обоим это показалось глупым. Но после Миллер лег на него и накрыл их обоих одеялом. И Уоллас впервые за долгое время позволил кому-то войти в себя. Сначала, как и всегда, было больно. Но и боль, и то, что тело помнило, какое за ней следует удовольствие, снова вызвали у него эрекцию. Миллер был неприхотлив, но твердо знал, чего хочет, и без устали этого добивался. К тому моменту, как все закончилось, дыхание у обоих срывалось.
* * *
В ярко освещенной ванной они насухо вытерлись. Уолласу казалось, его раскололи и взбили в пену, как яйцо. Внутри пульсировал жар, словно где-то в теле разгоралось его личное солнце. Миллер смотрел на него чистыми, ясными глазами.
– Не стану тебе врать, – сказал он. – Я совсем сбит с толку. Не представляю, что теперь делать.
– Это понятно, – отозвался Уоллас, проглотив обиду. – Все нормально.
– Нет, дай мне закончить. Я сам не понимаю, что делаю. Наверное, все это неправильно. Но мне понравилось. Было здорово. Так что не терзайся.
– Постараюсь не принимать это близко к сердцу.
– Уоллас.
– Ладно-ладно. Ценю твою откровенность.
– Все, забудь.
– Нет, погоди, я попробую снова.
Но Миллер уже вышел из ванной и направился в кухню. Уоллас пошел за ним.
– Эй, ты куда? Вернись! Ну, прости, я больше не буду.
– Можно мне воды?
– Конечно, – отозвался Уоллас. Он вспомнил, как сам недавно пил, а после корчился над унитазом, и шея и щеки у него вспыхнули. Он налил Миллеру воды в тот же стакан, из которого пил сам. И стал смотреть, как тот пьет, как вздрагивает его горло, когда он глотает. Уолласу любопытно было, остался ли на стекле вкус его губ. Ощущает ли его Миллер.
– Хватит на меня пялиться, я смущаюсь, – буркнул Миллер, не отрываясь от стакана.
– Прости, – сказал Уоллас, демонстративно отвел глаза и стал смотреть на здание напротив. Мужчина в окне по-прежнему гладил возле раковины. Интересно, он видел, как они трахались на диване?
– Можно еще? – спросил Миллер. Уоллас взял у него стакан и стал наливать в него воду из графина. Миллер не сводил с него глаз, а сам он не сводил глаз с Миллера, наблюдал за тем, как он за ним наблюдает. Вода в стакане поднималась все выше, выше и едва не выплеснулась ему на пальцы. Но Уоллас успел. Остановился ровно в ту секунду, когда она достигла кромки, замерла в той точке, когда нечто, достигнув предела, непременно идет на спад, либо уступает, либо прорывается и выплескивается через край.
