Настоящее лето Димки Бобрикова - страница 3

Я все никак не мог привыкнуть, что меня в деревне называют Катьковым. Это фамилия деда с бабушкой. А настоящая моя – Бобриков. Но дела это никак не меняло: обращалась Клопиха явным образом ко мне, и радости это не доставляло.

– Да мы не на вашем сарае стоим! На соседнем! А Димка вон вообще на ветке сидит! – Витька пылал праведным гневом.

– Ага! Знаю я вас: чуть отвернешься – и полезете! Слезай, тебе говорят! Я вам сейчас! Шалаются5 тут, бессовестные!

Бабка Машка решительно двинулась по территории широкого скотиньего база, разгоняя стайки домашней птицы – неуклюже переваливающихся со стороны на сторону уток и рыщущих курей. Около металлического корыта с питьем она схватила потрескавшийся резиновый шланг и, зажав пальцем большую часть отверстия, направила мощную струю холоднющей воды на нас. Похожа она была на нацистского надсмотрщика в концлагере или гестаповца.

– А ну быстро отсюдова, негодяи!

Клопиха все орала, а мы с Витькой в мокрых майках и шортах спрыгнули с дерева, прокричали в ответ что-то дерзкое и были вынуждены отступать по меже у кушерей6, подальше от земельной делянки скандальной бабки Машки.

Двор бабы Люси был крайним – у самых зарослей. Если идти мимо него, то попадешь на реку, делающую разворот в этой части деревни. Другая улица шла перпендикулярно нашей: всем хотелось, чтобы их участок спускался к воде. Мы с Витькой шли по меже бывшего огорода бабы Люси в сторону камышей, мимо засаженной люцерной7 делянки. Темно-сиреневая тютина, которую мы обносили, была на территории ее двора. Но баба Люся умерла в прошлом году, а низенький саманный, обшитый досками домик на два окна с огромным огородом, упирающимся в речку, так никто и не купил. Дети её вроде бы погибли очень давно в какой-то аварии все разом, а родственники бабы Люси жили далеко и переезжать в деревню не хотели. Бывший палисадник, где всегда летом цвели пышные георгины, алые маки, бархатцы, вьюнки, львиный зев, стоял заброшенным и пустым. Окна дома были закрыты шелушащимися от вздыбившейся краски ставнями. После смерти бабы Люси присматривать за имуществом попросили Клопиху, которая тут же засадила огород соседки кормовой травой на продажу. Во двор она пустила своих цыплят и гусей, быстро уничтоживших любую зеленую растительность, а главным украшением палисадника стали половинки покрышек от трактора, куда Клопы высыпали зерновую дерть8 и наливали воду для птицы.

Баба Люся последние годы жила одна, и к ней редко кто приезжал. Наверное, поэтому она всегда была к нам добра, и мы ее за это любили. На покосившейся лавочке у забора бабы Люси было место нашей встречи перед походом на речку. Мы крутились там и днем, и поздней ночью. Никогда баба Люся нас не гоняла, наоборот, порой выносила на блюдечке растаявшую халву или свои пирожки, угощала нас. Эту тютину она нам показала сама и разрешала ее обрывать. Тютина была чудесная с крупными, похожими на ежевику, плодами, оставлявшими чернильные следы на руках и губах, майках и шортах. Ни у кого в деревне не было такой крупной и сладкой! Мы с Витькой обычно собирали и для бабы Люси литровую металлическую кружку ягод, которую та принимала, как будто это было не ее дерево, а наше.

Дед Петька, ее муж, умер уже несколько лет назад, но в памяти осталось несколько штрихов. Он лихо мотался на мотоцикле с коляской по деревне, развеивая степную пылюку. Бывало, где-то накашивал целую мотоциклетную люльку гороховой ботвы, собирал нас, пацанов, на лавочке перед своим домом, и мы часами выбирали зеленые стручки с нежными молодыми горошинами. Оставшуюся траву относили корове. А еще как-то дед Петька, пьяненький, купил в сельском магазине целый ящик мороженого, которое привозили не каждый день. Пока довез коробку до дома, замороженная сладость поплыла, расквасив вафельные стаканчики. Мы пацанячьей стаей пожирали этот подарок судьбы, пока хмельной дед, опираясь на забор, покуривал свою дымящуюся «Приму», а баба Люся, получив от мужа из ящика пяток стаканчиков с растаявшей молочной жижицей, умиленно улыбалась, смотря на нас.