– Спасибо, – остановил я его, – не трудитесь. Я взял в отделе кадров на всякий случай, когда собирался к вам. Всего вам доброго.
– С Богом! – ответила за всех матушка Василиса.
…На улице было тепло и свежо. Пока я сидел на поминках, по Москве прошелся дождь, избавивший от духоты. В памяти перебирался вечер: рассказ вдовы Силыча, улыбчивый поп, сыновья-здоровяки и дочь-красавица… Я вдруг почувствовал, что груз на сердце от сегодняшних ночных сновидений (или видений?) исчез. Вместо него я весь был пронизан какой-то необъяснимой легкостью и теплотой. Редкие прохожие все, как один, казались добрыми и красивыми… «А может быть, они все с крестами на груди? – подумал я. – А я один такой… Ни-ка-кой!» «Да нет же! А родители, сестра, Шляховский, Соня, Эдик, Хмурый, Герман Васильевич! А сколько рабочих на объектах в жару я видел голыми по пояс и без крестов!.. – вторглась в меня другая мысль и продолжилась: – Сегодняшние поминальщики – исключение. А правило – мы, все остальные, без крестов». Легкость и теплота исчезли.
– Отче наш… – почему-то вдруг выдохнул я. И сразу подумал: «А может статься, что исключение, как злокачественная опухоль, разрастается и пожирает правило, которое уменьшается до размера первого? Ведь сколько народу сидело в лагерях, сколько было расстреляно! Не они ли были правилом? А исключение – горстка революционеров – заражая образ жизни, как сказал Силыч, планомерно уничтожала это правило…» Ох, слышала бы меня сейчас моя мать! Вот, была бы мне трепка!
Дома, перед тем как заснуть, я опять попытался почитать Евангелие. Открыл наугад. Первое, что попалось на глаза, прочитал: Блажени милостивии, яко тии помилованы будут.
«Это как?» – подумал я и… заснул. Без сновидений. А утро началось обычно: душ, завтрак, дорога на работу… Благо, конец, рабочей недели.
Впереди скакали телохранители и трубачи. Последние резкими звуками возвещали, что едет великий конунг со своей свитой. Справа и слева на расстоянии пятидесяти шагов вдоль дороги скакали мои дружинники. Сновали воины Унгериха и телохранители Гердериха. Ольг держался справа и сзади от меня и выглядел каким-то озабоченным. Мимо мелькали леса, перелески, поля, засеянные ячменем, рожью, низкорослой пшеницей. К склонам холмов лепились «длинные» дома подданных Унгериха. В этих домах размещалось все хозяйство готфских семей: жилые помещения, кладовые с утварью, хлев для скота, стойла для коней, сеновал – все под одной крышей. Готфы считали, что так удобнее.
Наконец, показалась центральная башня-дворец замка Гердериха. Черная, хмурая, она высоко вознеслась над окрестностями, окруженная глубоким, вонючим рвом, толстыми дубовыми стенами и круглыми угловыми, как бы приплюснутыми башнями, завершающимися непропорционально высокими крутыми крышами. Центральная башня была каменной – единственное после королевской крепости такое строение. Ольг, подскакав ко мне, рассказал, что, как он слышал, Гердерих нанимал римлян для ее строительства сразу после женитьбы, а все ходы, галереи, жилые покои, подземелье, подсобные помещения планировал старик, приехавший с матерью Герды.
Сколько раз я с дружинниками проезжал мимо! Но мы предпочитали переночевать в лесу, видневшемся за три тысячи шагов, нежели воспользоваться гостеприимством хозяев замка. Даже зимой.
Однако, приказ есть приказ… Вся охота под торжественный звук рогов, труб, гром барабанов, бубнов, трещеток въехала через перекидной мост в ворота замка.
