– Нет, – она краснеет даже, – ну что вы? Это неудобно…
– Согласен, неудобно самой. Давай помогу.
Она молчит. Смотрит на меня своими оленьими глазками. Со страхом, напряжением и… ожиданием? Ты хочешь, чтоб надавил? Тебя это заводит? Ну так я же только помажу. Прошел накал, извини, малышка.
Но все же додавливаю, не могу отказать, пойти против инстинктов:
– Иди, раздевайся.
И она идет. Реально идет в ванную, а я остаюсь сидеть чуть ли не с челюстью отвисшей. Ого…
А все интересней и интересней…
И отдельный кайф во всем этом – мое отношение к происходящему. Без накала, без бешеной звериной похоти.
Кристальнее, ярче все. Правильней.
Она выходит из ванной, полностью укутанная в огромный банный халат. Ни одной части голого тела, кроме шеи, идущей пятнами, красных щек и розовых ступней. В руках крем.
Вот это представление. Нужно вспомнить, что я правильно сделал. Хрен теперь вспомнишь, а понять вообще невозможно.
– Ты ляжешь? Или стоя?
– Я… лягу, наверно…
Ложится на кровать, отворачивается от меня.
Медленно задираю вверх халат, выше, выше… Скольжу пальцами по гладкой коже. Ничего лишнего себе не позволяю… Ведь так?
Синяк такой нехилый у нее, уже начинает из красного переходить в синий с лиловым. Наношу холодный гель. Вздрагивает всем телом, выдыхает.
Размазываю, втираю, аккуратно и нежно. Лежит. Дышит. Голову отвернула, не смотрит на меня.
Случайно касаюсь пальцами выше, дотрагиваюсь до ягодицы. Замираю. И она, кажется, тоже.
Ну что, Лада, сейчас ты должна меня выгнать. Завизжать, начать кричать, что я – маньяк и насильник.
Что ты вообще не это имела в виду…
И тогда я окончательно пойму свою правоту и то, что верно классифицировал тебя в сержантской градации от честных давалок до приличных женщин. Там много пунктов было, но бабы «с ебанцой» выделены в отдельный класс.
Но она молчит. Не поворачивается, правда, но и не выскакивает из номера с криками: «Насилуют!».
Еще раз провожу пальцами по упругой заднице. Ух, как горячо! Да это, мать твою, гораздо горячее, чем то, что я делал раньше с ней!
Я же тоже так вот добирался уже до сладкого, но это все по-другому было! В диком угаре, в треше!
А сейчас… Я словно дикую норовистую лошадь укрощаю. Одно неверное движение – и копытом в лоб.
Но, если покорится… Нет большего кайфа.
Двигаюсь дальше, прямо к промежности, прикрытой маленькими трусиками. Вздрагивает опять. Не двигается. Еще раз. Посильнее, понаглее. Пальцами вверх и вниз. Сдавленное аханье. Влажные пальцы.
Бляяяяяяя…
– Лада Леонидовна, ты же понимаешь, что я делаю, да?
Кивает.
Это смотрится смешно, учитывая, что так и не повернулась ко мне. Но ладно.
– И ты понимаешь, к чему все идет, да?
Опять кивает.
Встаю, наваливаюсь сверху, но мягко, не придавливаю, отжимаюсь на кулаках.
– Повернись.
Поворачивается. И я умираю в который раз за этот гребанный день. За эти гребанные три дня. Потому что ее шоколадные глаза полны слез. И губы дрожат. Мокрые. И смотрит она на меня так, что одновременно яйца поджимаются от похоти и сердце заходится от тревоги и непонимания.
Невозможный коктейль эмоций! Бешеный!
– Почему, Лада?
Согласен, вопрос странный и неоднозначный. Почему плачешь? Почему не сопротивляешься? Почему позвала? Почему разрешила? Почему не давала?
Да все сразу, бляха муха! Все! Сразу!
– Не спрашивайте меня, пожалуйста, – шепчет тихо, а потом… Тянется к губам. Сама. Прижимается со стоном, таким глубоким, грудным, словно все это время сдерживалась, умирала. И теперь освобождается от напряга, от чего-то невероятно болезненного.
