Могли бы отвлечь дела, но дел у меня нет. Не могу сосредоточиться ни на чём. Пытаюсь вернуться к работе. В театре вряд ли простят за то, что сорвала сроки. Хорошо хоть не подвела с эскизами и подбором тканей. Успела главное закончить до того, как совсем расклеилась. Теперь бы не смогла. Пытаюсь взяться снова за карандаш или компьютер, но заканчивается это тем, что впустую брожу грифелем по бумаге или клацаю по клавиатуре бесцельно и безрезультатно.
Всё замерло. Как будто мир и время хладнокровны, и ничто не нарушает их течение по направлению к горизонту.
Как мне перевести мою земную женскую маленькую гибель на масштаб вселенной? Посмотреть с высоты и рассмеяться? Говорят, что когда представляешь себя частицей бескрайнего движущегося космического пузыря и видишь сверху едва различимую точку, которая носит имя твоей планеты, тогда любую боль как рукой снимает.
«Всё ничто по сравнению с вечностью».
Но нужна ли мне вечность без тебя?
Так проходят дни, а ночью я умираю вновь и вновь.
Каждую ночь умираю заново. Пью таблетки. Включаю везде свет. Зажигаю цветную, какая там нашлась, свечку в аромалампе на камине. Сворачиваюсь калачиком внутри кофты с твоим запахом, вздрагиваю и пытаюсь заснуть. Но это больше похоже на смерть. Так больно, и так страшно, и тьма. И холодно. Но виновата не осень. У холода другая причина – как будто дом покинуло человеческое тепло, а тело покинула душа. А может, она и покинула.
На самом деле, кому нужно это тщедушное, непослушное, мягкое и нервное тело? Возможно, даже душа сказала: «Эй, тело, ну, в общем, как разберёшься, зови».
Но сейчас в голову падает, как звезда, другая мысль. А может, ты и был моей душой?
Я – эмбрион. Я снова умираю. Душа и сегодня не вернётся. А тело проснётся завтра, и, может быть, завтра ты будешь рядом.
Глава 8. Тик-так
Не знаю, какой по счёту очередной день.
– Гражданочка Мишель? Здравствуйте. Оперуполномоченный Коротков. Нашли искомое лицо. Я же говорил.
«Искомое лицо» оперуполномоченный Коротков произносит каким-то неживым голосом, как будто сообщает о чём-то без имени и рода. Но вот-вот из моей груди вырвется встревоженная испуганная птица. Вырвется, взлетит и навзничь упадёт на дощатый серый пол веранды.
– Он жив? – перестаю дышать в ожидании того, что сейчас услышу. Что бы ни прозвучало, главное, чтобы было слово «жив»!
– Жив. Здоров. Гражданин с вами сам свяжется. Он попросил не вмешиваться. Написал заявление, в котором просит прекратить в его отношении розыскное производство. Сделал в нем отметку о том, что нам можно уведомить родственников. Он жив и здоров, но просил не указывать его местонахождение. Дело житейское. Сами разбирайтесь и ждите от него вестей. Я к вам тоже подойду к вечеру. Дело закрываем.
Его голос прерывается, и звучат длинные монотонные гудки. Главное я услышала – жив!
И это то, что мне необходимо было услышать.
Остальное я доверю времени. Оно остановилось.
Оно летит только для влюблённых. У них всё летает, потому что они сами не касаются земли, и всё рядом с ними теряет гравитацию.
Всех остальных время душит, старит и примагничивает к земле.
Почему так громко тикают чёртовы часы?
Тик-так. Тик-так.
Не оставляю телефон ни на секунду. Раз нашёлся, значит, скоро позвонишь.
Но телефон молчит. Может быть, звук? Тереблю регулятор громкости, вдруг он на режиме «тишина», и понимаю, что я не оповестила сестру.
