– И дом выстудила. Ну что такое, Мишь? Ребёнок, что ли? Нельзя одну тебя оставить. Сейчас буду тебя ругать.
– Делай что хочешь, только не заставляй меня созваниваться с Ольгой Витальевной. Я не хочу ни с кем говорить. И пить таблетки больше не хочу.
– Я сама с ней созвонилась, и тут нужно оружие посерьёзнее. Но сегодня к нам напросилась другая помощь. Ей ты будешь точно рада.
– Рузанна? – я сразу догадываюсь, о ком идёт речь.
– Ну вот, я же говорила, что ты будешь рада. У неё куча новостей, и она взорвется, если не расскажет их тебе. Ты же не хочешь, чтобы Рузанна взорвалась на много маленьких када?
В тишину и мягкое потрескивание камина, словно пикирующая стрела, врезается звук дверного звонка.
Шумно разуваясь, в дом вваливается женщина без возраста и точной национальности. Её гордо поднятая голова увенчана, словно высокая гора, седой шапкой густых, но непослушных волос. Наша Рузанна величает себя дочерью кавказских гор, но в ней бурлящий замес и кавказских, и восточных кровей.
– Моя девочка постриглась. Моя лохматая девочка! – Рузанна улыбается так по-доброму, как улыбаются только матери своим любимым дочерям. Она и была нам вместо матери. А точнее, она была лучше её. – Девочка моя. – Я уже внутри её мягких рук. – А ещё и худая стала. А глазищи… Куда исчезла моя девочка? Так! Будем говорить и есть каду и гозинаки.
Мне в грудь утыкается хрустящий пакет с ароматным песочным печеньем и медовыми сладостями. И Рузанна, не отягощая свой монолог эмоциональными точками и запятыми, перескакивая с одной темы на другую, вываливает, как свои угощения на овальное блюдо, на нас всё, что накипело:
– Весь этот кипиш-шмипиш… Они мне надоели. Надоели хуже… ай… Чего кудахтать? Я их бросила всех и пошла делать каду. А тут Надин звонит. Но вы ведь знаете, девочки мои, Руза никуда не торопится, но всё успеет.
Есть такая порода людей: что бы они ни делали – ругаются ли, хвалят ли, жалуются ли или чем-то восхищаются, – они неизменно вызывают в душе живое тепло. К ним относится Рузанна. Она говорит и говорит, но мне не хочется её прерывать. Греюсь о каждое её слово и внутренне расползаюсь в улыбке. Мне даже не нужно прислушиваться к этой улыбке. Понимаю, кто её принёс в пакете с угощениями. И Рузанна продолжает без остановки тревожить воздух руками и возгласами:
– Едим каду, лечим Мишу, а потом, так и быть, кипиш-шмипиш… Так! Мы ждём кого-то, Миш, Надин?
Снова нас прерывает дверной звонок. Он давно не звонил, и я даже отвыкла от его звука. Опять вздрагиваю. Рузанна и я поворачиваемся почти одновременно и направляем вопрошающие взгляды на Надин.
– Сюрприз!
Второй сюрприз оказывается ещё громче, чем первый. Две всклокоченные блондинки влетают в дом вместе со свежим воздухом и наперебой кудахчут:
– О-о-о, а где наша Мишель? Что за глазастый ёжик вместо неё?
– На́ подарки, и, Мишель, мы ничего не знаем!
– Мы никуда не уйдём, пока…
Они как напоминание, что мир живёт своей кипучей жизнью и человечество не сгинуло в пропасти моей боли. И они как напоминание, что в той, прошлой жизни у меня много имён.
«Мышь». Так называл меня ты – за то, что с детства слепа на один глаз.
«Мишь. Мишутка». Так называет меня родная сестра.
«Девочка моя». Так меня называет Рузанна.
«Мишель, Мишуня, дорогуша», – все в театре и эти красотки нашего кордебалета Мира и Мила.
– Мишуня, и почему ты не берёшь гравицапу? Совесть есть? – вопрошает Мира.
