Вообще-то время сейчас хорошее, если оно у тебя есть и если на тебе теплая одежда, но в бытность шерифом Харди обычно оставлял глиссер в окружном гараже на всю зиму. Разъезжать по снегу – для этого есть ратрак Лонни. А если надо с середины озера вызволить конькобежца, который повредил колено, у кого-то в городе обязательно найдется снегоход.
Харди снимает правую перчатку, сквозь слои одежды тянется за сигаретами.
Вытряхивает из пачки одну, подхватывает ее губами, чуть щурится, когда огонек спички оказывается рядом – скорее предвкушая затяжку, а не от боязни обжечься, – ветер задувает огонек, почти не дав ему вспыхнуть.
Первая затяжка всегда самая сладкая.
Харди растягивает удовольствие, тепло расползается по легким – то, что надо.
Он выдувает дым крепкой струйкой, будто о чем-то задумался, что-то прикидывает, но это неправда. Что там старикам прикидывать? Их дело – сидеть на скамейке в жуткий холод, потягивать свои «палочки смерти» и глядеть на лед, на туманные очертания неизвестно чего.
Харди смотрит секунд десять и понимает: это не просто туман. На озере кто-то есть.
– Это еще что?.. – со скрипом выжимает из себя Харди, и сердце согласно подскакивает.
Может, так конец и приходит? Не лошадь топчет тебя до смерти, а какой-нибудь жнец берет за руку и уводит за собой?
Возможно, сначала чиркнув тебе по горлу.
Или, может быть, такую версию выстраивает твоя умирающая душа? Придавая смерти какой-то смысл? Может, Харди просто хватил удар? Или это инфаркт?
– Давай, – говорит он фигуре на озере, чьи очертания стали более внятными, – иди сюда. Что это она машет руками, будто на зимней Олимпиаде?
Что за предсмертное виденье, мать его?
Харди подается вперед, надеясь, что картинка станет четче: да, ему не привиделось, руки маятником ходят взад-вперед, и эта форма, этот человек, это непонятно что явно движется ему навстречу.
Что-то в движении его смущает. Поначалу Харди думает, что это конькобежец, хотя время суток не самое подходящее, а потом понимает: лыжник! И качает головой: ну дела!
Какому-то идиоту буран нипочем – встал на лыжи и пошел. В белой куртке и штанах, все как положено. Даже шлем белый, будто нарочно: если, не дай бог, что-то случится, попробуй его найди.
Харди снова затягивается, чуть повернув голову в сторону, но держа лыжника в поле зрения.
Тот катит прямо к пирсу, вовсю машет палками. Добравшись до места, чуть пригибается, как пришедший к финишу горнолыжник: из рюкзака торчит что-то длинное, и не пригнуться невозможно. Этот идиот, кто бы он ни был, проезжает под перекладинами пирса, берет влево и соскальзывает на берег, почти прямо перед Харди, подталкивает на шлем фиолетовые очки-консервы. Не для того, чтобы посмотреть на Харди, который замерзает тут до смерти, нет: он оглядывается, будто его кто-то преследует, с довольным видом смотрит на дорожку, которую только что проложил.
Харди видит: из рюкзака торчит изящный лук. И тетива по какой-то дурацкой причине даже натянута.
– Эй! – окликает лыжника Харди.
Тот вздрагивает, быстро оборачивается… вот, блин.
Это же учитель истории, черт его дери!
Все правильно, никому из Айдахо такая дурость и в голову не придет: кататься на лыжах по озеру в буран, какого не было последние пятьдесят лет.
– Шериф, – говорит мистер Армитедж и приветственно поднимает левую руку.
Клод Армитедж до сих пор зовет Харди именно так. Всякий раз, когда подходит к нему с просьбой дать интервью и всякий раз уходит с пустыми руками.
