Сначала все шли разрозненной толпой вдоль воды, игривой ящеркой прыгающей по камням. Потом карабкались вверх по склону горы: где – по неровным, узким ступенькам, а где – и просто по острым шатким камням.
Заза поднимался сзади Блаженки и иногда звонко шлёпал её ладонью по голой ляжке, словно подгонял упрямого ишака.
Шлепки получались постыдно сочными, многократно умноженными эхом ущелья. Блаженка краснела, злилась и думала, что если Заза еще раз ее фривольно шлёпнет, то она ответно лягнёт его пяткой.
Вечером того же дня на турбазе в холле нового корпуса устроили танцы.
Но Заза не пустил Блаженку даже на порог. И Блаженка сидела на лавочке перед новым корпусом турбазы вместе с пенсионером Василием. Он курил папиросы «Памир» и с какой-то мрачной отрешенностью смотрел на смутные очертания гор. В желтовато-сером свете фонаря лицо его было бугристо, серо, измято, как старая газета.
Из раскрытых окон доносилось: «Чита дрита, чита маргарита. А-а…»
Василий курил свои адские, крепкие, как солдатская махорка, папиросы, а Блаженка, страдая от колючего дыма, жаловалась ему на Зазу.
– Деревенщина этот Заза. Грубый мужлан, – говорила Блаженка, делая короткие паузы между словами, чтобы Василий успевал кивнуть. – Злой, заносчивый, строит из себя. Подумаешь, смазливый. И что? Ненавижу его.
Блаженка повернулась, чтобы посмотреть на молчащего Василия.
Неподвижная голова Василия, с серебристым ободком над ушами, тонула в черном бархате неба, усыпанном кунжутными семечками звезд.
– Да, – насупившись, повторила Блаженка и поскребла ногтём шершавую скамейку. – Ненавижу. Что я ему плохого сделала? Что? Цепляет меня на каждом шагу. Лампочка, лампочка. Вот теперь на танцы не пустил. Говорит, в кедах нельзя.
Подул легкий ночной ветерок, Блаженка поёжилась и зевнула.
– Наверно, ему профурсетка, вроде тебя, разбила сердце, и он теперь на тебе отыгрывается, – после долгой затяжки произнес Василий.
– Почему профурсетка? – обиделась Блаженка. – Я, между прочим, школу с серебряной медалью закончила. Еще учусь в институте, а меня уже в министерство среднего машиностроения зовут работать.
– Среднего, – задумчиво повторил Василий. – Понятно. Тогда иди, раз зовут.
– А я не хочу, – все еще хмурясь, сказала Блаженка. – Там в коридорах лежат красные дорожки. По ним медленно ходят пожилые седые люди, говорят тихо. Как в больнице. Тоска. Я там задыхаюсь. Я хочу, как птица, улететь куда-то далеко. Вот взять и полететь. Очень далеко. За горизонт.
Блаженка поискала глазами горизонт, но увидела только плоские силуэты гор на фоне черного, как колдовской турмалин, звездного неба.
– В детстве я часто лежала в поле, смотрела на тонкую ниточку горизонта и думала: «А что там, кто там? Почему эта тоненькая ниточка вдали такая притягательная?» Не знаю почему, но мне всегда хотелось посмотреть, как там, за горизонтом, люди живут, что делают. А что делает человек за соседним столом, мне не интересно.
– Многих такое любопытство погубило, – помолчав, сказал Василий. – Но разве это кого-то останавливало? А Заза – молодой еще, цену словам не знает. Ты не держи на него зла…
Утром Заза, одетый в рубашку, джинсы и легкие сандалии, повел группу на развалины античного храма.
Храм находился километрах в пяти от турбазы, и путь к храму пролегал по узкой тропинке тихого безлюдного ущелья.
Одна сторона ущелья была низкая, усыпанная сухими, серыми валунами. Другая стена ущелья была высокая, накрытая густым зеленым ковром, с которого сползал вверх белый пух тумана.
