– Шестнадцать.
– Я знаю, что шестнадцать! Крепостных девок, нам по истории рассказывали, уже в тринадцать-четырнадцать лет замуж выдавали. В четырнадцать-пятнадцать они рожали. А у тебя даже уши не проколоты!
Тот факт, что Василиса дожила до шестнадцати с абсолютно девственными ушами, потряс Гульку до глубины души. Низамова даже хотела выступить с обвинением в адрес ладовской матери, тети Гали, но вовремя заткнулась и скомандовала:
– Пойдем! Будем уши прокалывать!
– Я как-то, знаешь, не собиралась, – робко воспротивилась Ладова, но на всякий случай двинулась вслед за подругой.
– Я тоже не собиралась, – успокоила ее Гулька. – А что делать?
– Так, может, в другой раз? – предложила Василиса, плохо представлявшая, каковы дальнейшие планы ее безбашенной подруги, которой ничего не стоило сожрать червяка, провести кровавый ритуал братания, выжечь тавро на лодыжке, если это требовалось для дела.
– В другой раз мне будет некогда, – не оборачиваясь проворчала Гульназ. – Или сейчас, или никогда. Выбирай! – Она резко встала и повернулась к Ладовой лицом.
Сказать «никогда» было еще страшнее, чем согласиться на кровавую экзекуцию.
– Ну! – угрожающе потребовала ответа Гулька. – Сейчас или никогда?
– Сейчас, – выдавила Василиса, и в голосе ее не прозвучало и нотки радости.
– Я так и думала! – Низамовское лицо обрело торжествующее выражение. – Пять минут – и ты красавица.
В это Василисе с трудом верилось. И она, представив себя в образе папуаски с оттянутыми до плеч мочками ушей, простонала:
– Гуль, а это больно?
– Уши прокалывать? – уточнила Низамова и прибавила шаг, подозревая, что если так и идти вразвалочку, то у Василисы появиться шанс сбежать. – Не… не больно. Только хрустит, когда иголку протаскиваешь.
Эта деталь было явно избыточна. Ладова остановилась и в полуметре от низамовского дома решительно заявила:
– Я не буду!
– Будешь, – заверила ее Гулька и, забежав той за спину, подтолкнула Василису к подъезду: – Второй этаж!
Безвольная Ладова шагнула в полумрак подъезда и начала подниматься по ступенькам под грохот собственного сердца.
– Гуль… – оборачивалась она к Низамовой на каждой второй по счету ступени. – Может, не надо?!
– Надо, – маленький бульдозер напирал сзади.
– Но откуда ты знаешь? – Василиса чуть не плакала.
– От верблюда, – буркнула Гульназ и два раза нажала на кнопку звонка, рассыпавшегося канарейкой. За дверью послышалось громкое шарканье и дребезжащее: «Кто-о-о-о?»
Гулька ответила по-татарски. Дверь отворилась, и из-за нее показалась сухонькая улыбчивая старушонка в белом платке на роспуск.
– Айда, кызым[4], – пригласила она Ладову и на своем языке что-то спросила у внучки.
– По-русски говори, – сделала ей замечание Низамова и тут же чмокнула абику в сморщенную щеку.
– Айда есть! Будешь? – тут же исправилась Гулькина бабушка и на кривых ногах поспешила на кухню.
– Не, – отказалась Низамова и, чтобы не расстраивать абику, прокричала той вслед: – Потом.
– Зачем потом? – удивилась женщина и приветливо помахала девочкам рукой.
– Потом! – притопнула ножкой Гулька и, усадив Ладову на диван, пошла вести с абикой переговоры.
До Василисы из кухни доносилась татарская речь, кое-что она даже понимала, но особо не вслушивалась, потому прекрасно знала, как бы абика не отказывалась помочь, Гулька все равно своего добьется. Так и вышло.
Низамовская бабушка вынесла из своей комнаты коричневый пузырек со спиртом, опустила туда иглу с пропущенной сквозь ушко шелковой ниткой, прочитала намаз и позвала Ладову:
