Я спокойно докуриваю у окна в туалете. Знаю, что физичка еще не пришла. На перемене к ней забежал Ник Ник и сообщил, что во дворе ее ждет муж.
– Коля, – ответила она, – пусть идет на хер.
Так и сказала: «Коля… на хер».
– Ты с ума сошла, – закудахтал дирик. – Я без сметы работаю. Кто за ремонт заплатит?
– Хорошо, – ответила она. – Выпить хочешь?
– Да ты совсем спятила! На тебя жалуются. Родители телегу накатали. Из РОНО звонили…
– Ну, как хочешь.
В окно хлюпает южная зима. Я затягиваюсь горьковатым дымком и смотрю на миндалевые деревья, мокрые, с замысловато раскоряченными, будто на японских гравюрах, ветками. Смотрю на школьный двор с мутными лужами, в которых отражается раскисшее небо. На выкрашенный корабельной краской рукоход. На баскетбольную площадку со сломанным щитом. Все кажется беспросветно холодным, и только «нью-йоркер», длинный, приземисто-широкий, на колесах без единой грязинки, разбавляет эту беспросветность. От его золотисто тонированных стекол, мягких обводов и блестящих шилдиков исходит теплое сияние. Вспоминается песенка, которую каждое утро я слышу по «Маяку»:
Над белым городом я вижу лунный свет золотой,
Я слышу шепот перламутровых волн.
Цветут пунцовые кораллы, спит жемчужный прибой.
Город счастья – давний мой сон.
Танцует море в стиле румба-pasadores.
В такт ему шуршит песок.
Мой смуглый мальчик, снова слышу я твой голос —
Ветер мне его несет.
Парамарибо, Парамарибо, Парамарибо…2
Физичка выходит во двор. Тощая, в красной кофте с вытянутыми карманами, она подходит к «нью-йоркеру» и пинает его ногой.
Из машины вылезает муж. Поправляет седеющие на висках волосы и что-то ей говорит. Потом крутит пальцем у виска, тычет золотой печаткой в грязные подтеки на школьной стене, показывает на лакированный бок машины и кого-то манит оттуда.
Физичка обхватывает себя руками за плечи, словно ее знобит. Сутулится. Смотрит в сторону.
Телохранитель подает шубу, длинную, с переливающимся волнистым мехом. Я видел такую в витрине. «Цвет – виски, шкурки не тонированные, размер – 44—46. Станьте обладателем единственного в городе эталона мехового стиля!»
Муж набрасывает шубу физичке на плечи и закутывает ее, точно ребенка. Мех мягко струится до самой земли. Я думаю, училки, подглядывающие в окна, просто умирают от зависти.
Муж делает шаг назад и, склонив голову набок, довольно ухмыляется. Из жестяной коробочки достает сигариллу, коричневую, в костяном мундштуке, и нюхает ее. Телохранитель подносит зажигалку. Муж выпускает струйку дыма и кивает физичке на открытую дверь «нью-йоркера». Но она расправляет крыльями руки, и шуба, цвета виски, шелковисто-игривая, падает на мокрый асфальт. Муж на секунду застывает, а затем наотмашь бьет физичку по лицу.
Наваливается разбухшее от влаги небо, и первые капли плюхаются на ржавый подоконник.
Физичка, нелепо поджав под себя ногу, сидит на сыром асфальте. Подол платья высоко задрался. Из прорванного чулка вылезла ободранная коленка. Маргарита Игоревна смотрит вслед уплывающему «нью-йоркеру» и обтирает кровь с разбитых губ. Потом сует руку в отвислый карман кофты, достает блестящую фляжку и подносит к губам.
3
– Ну, все, – сказал Жорик, оторвав от уха мобильник и еще раз глянув на свой Rolex. – Начинаем.
Он бросил мне ключи от подсобки и скомандовал:
– Кузя, тащи шампустик.
– Ура! – радостно подхватили остальные. – Давно пора! Семеро одного не ждут!
