Не ходи за мной смерть - страница 11

– О, кушать? Не можно!

Румын подбирал нужные слова, но кроме «Давай потом кушать» ничего не придумал.

– Сначала есть, понял? – К переносице сошлись черные крылья бровей, и отрезвляюще на офицера сверкнули ее глаза.

– Хараше, я тебе много дам, много, но ты будешь любить всех, всех! – сказал он строго и поднял кверху указательный палец. Потом повел Дашу в маленькую комнатку, где когда-то стучал отчетами старый бухгалтер Трофимыч. Отомкнув два огромных амбарных замка, он открыл массивную дверь. На полках этой кладовой чего только не было: и сыры, и колбасы, и белый хлеб, и масло сливочное. Глядя на это изобилие, Даша почувствовала, как от голода у нее закружилась голова. Перехватив ее взгляд, он пояснил, что все это его, он хозяин, и, тут же взяв в углу небольшой белый мешок, начал в него кидать то, на что Даша смотрела.

– Хватит? – спросил раздраженно.

– Хватит, – ответила Даша.

– Теперь ты будешь делать все, что я сказать. – Не найдя более убедительного слова, он показал большой палец.

– Хорошо. Давай мешок.

Войдя в зал к танцующим и целующимся, он на румынском языке объявил что-то, и только теперь все офицеры, которые вышли из кабин со своими напарницами, и те, которые еще танцевали, изучающе смотрели на Дашу, и она все поняла…

Ее слюняво целовали, щекотали усами, заставляли шевелиться под очередным производителем. Все вокруг стало омерзительно липким. На ее теле уже не осталось ни одной тряпки, а они все лезли и лезли, и каждый пытался сделать ей больнее, и больше, и больше развести этой чавкающей грязи. Когда силы покинули ее, протянулись пять-шесть пар сильных рук и начали шевелить ее по команде попечителя: «Май сус! Май жос!» А тот кобель, что сверху, зажмурив глаза, орал: «Ой шабине Юй шабине!» Нарастала боль ниже живота, она уже была такой, как при родах, а когда она увидела на себе офицера с желтым как хина лицом, где-то под желудком почувствовала невыносимую боль и потеряла сознание. Сколько раз ее отливали водой, Даша не помнила, и то, что с ней делали, тоже не помнила, но каждый раз, когда возвращалось сознание, она плохо видящими глазами – плыли разноцветные круги вокруг – искала белый мешок. Очнувшись в очередной раз, она заметила, что вокруг дивана, на котором она голая лежала, ни одного румына, только испуганные и насмешливые глаза тех, кого под дулами оружия привели сюда утешать господ офицеров.

– Что вытаращили зенки? Или не видали, как воронье на падаль слетается? Найдите мои тряпки и помогите встать! – сказала Даша и рассеяла в их глазах безумное любопытство и животный страх. Когда она на четвереньках выползла из офицерского вертепа, часовой снова покачал головой.

Он, взяв под мышку карабин, помог подняться на ноги. Немного проводив ее, вернулся, а Даша, теряя силы, упорно шла туда, где плакали дети. Был поздний час, но никто не уснул, особенно орали маленькие. Они не понимали того, что война, что надо терпеть. Чтобы выжить, им надо было есть. Нюркину голову с прозрачным бульоном сразу же днем и съели, но голод не утолили, тогда Фрося посмолила Нюркину шкуру и, отварив ее, порезала на мелкие кусочки, получилось что-то типа жвачки, но и она не помогла. Взрослые жевали до тошноты, а малые орали. Вдруг Фрося услышала, как кто-то царапается в дверь. Подойдя, спросила:

– Кто?

Но послышался ответ, похожий на стон. Сердце ее сжалось, она открыла крючок. Дверь распахнулась, и, перешагнув порог непослушными ногами, Даша рухнула на пол, еще больше перепугав орущих детей. Фрося кинулась к ней, пытаясь поднять с пола, но мешал белый мешок, в который намертво вцепилась Даша обеими руками, потеряв сознание. Общими усилиями ее бережно положили на Фросину кровать. Все с любопытством поглядывали на мешок, который все-таки удалось высвободить из Дашиных рук, и он так и остался посередине хаты.