– Все понятно, теперь к делу, – сказал, словно удовлетворившись ответом, лысый, которого называли Кузьмой Григорьевичем.
– Да, – продолжил Гуков. – Полицаи с этой медалькой возили меня в Абрау к немцам, так я там разговаривал по телефону со спасенным мною оберст-лейтенантом, и, как я понял, медальку эту вручал мне его фатер – папа по-нашему.
– Все, вопрос закрыт, хотя за спирт немцам спасибо, – закончил тему командир.
– Кроме меня, никто не должен туда идти! – заявил Михаил, с нечеловеческим терпением выслушав рассказ Гукова. – Только мне он поверит и в «сало», и в «хлеб», и еще, еще я хотел сказать, что мои сестры там лежат! – Мальчишку трясло, как в лихорадке, нервы спазмом сжимали горло, а из глаз непрошено катились слезы.
– Нужно успокоиться, Миша, и заботь на время о сестренках. Тот или те, кто ждет хлеба, не должны знать, что там твои сестры, понял? – Кузьма Григорьевич обеими руками прижал к себе вихрастую, давно не стриженную голову мальчишки. Щекой Михаил коснулся прохладного металла автомата, который давал уверенность, и в душу проникло спокойствие. Ему стало казаться, что где-то здесь незримо находится отец, что все пережитое было кошмарным сном, что все живы, и мама сейчас немыслимо родным голосом пригласит за стол.
– Вот и успокоился, а теперь, Миша, слушай внимательно…
К концу клонился день. Не треснет ветка, не вскрикнет птица, будто не дождавшись ночи, уснули горы. Но еще живым ртутным шариком под ногами Михаила катались лесные мокрицы, и легкое дуновение ветерка донесло аромат айвовой рощи, напоминающий близкую опасность. Обостренным слухом Михаил слышал стук собственного сердца. Ему казалось, что оно стучит на весь лес. Ноги стали ступать неслышно, и слух переместился как будто на спину.
– Стой, хлопец! – донеслось сзади. Словно паук, спрыгнул с дерева на Михаила страх, и так же неожиданно, как и в прошлый раз, словно из-под земли вырос тот, лохматый. Потом еще, и еще, и вот уже их десятка два. Все они разномастные и по одежде, и по упитанности, и по тому, кто как себя вел.
– Ну что, Сквалыга? И правда придурочный пацан, сам пришел. Сивый и ты, Сквалыга, останетесь и проверите, нет ли чего на хвосте. Остальным в нору, вряд ли кого сегодня принесет. Толпа вооруженных бандитов бросилась врассыпную, нехожеными тропами к горе Карачун. Михаила вел поджарый, извивающийся как вьюн бандит. На нем румынская форма, за поясом две гранаты и наган. Длинными, будто у гориллы, руками он обвил Михаила, как спрут. Словно змеи, ползали руки бандита по всему телу, как бы прощупывали и, все чаще вздрагивая, останавливались на ягодицах Михаила. – Иди, сюсек, иди, не боись. Я тебя никому не уступлю, – противно гундосил он, наклоняясь к Михаилу, обдавая вонючим перегаром. «А вдруг они не успеют?» – мелькнула страшная мысль в голове Петлякова-младшего, и мурашки поползли под кожей. Норой оказалась неглубокая, но объемистая землянка, устланная мхом. Посередине – яма, в которой разводили огонь. У самой ямы стоял стол, сплетенный из веток кизила. Справа и слева нары, в углу, за ширмой из одеяла, раздавалось попискивание: работала рация.
– Ты сам, – подтолкнул Михаила к столу бандит, давая понять, чтобы тот выложил все, что имелось в торбе.
– Хорош петушок, я вижу, Сыч, тебе не терпится – с кривой улыбкой спросил главарь у сопровождавшего Михаила бандита, на что тот выскалил зубы. – Жить хочешь? – теперь он обращался к Михаилу.
